Туманова Ольга

Мысли

Ольга Туманова

Мысли

Мерно капала вода, ударяя по дну раковины, и звуки, похожие на звуки метронома, прыгали по кухне, ударяясь о виски Марины Сергеевны, и сердитая обида переполняла ее, и по этой обиде качался муж, и некрасивое лицо мужа было еще некрасивее от гримасы раздражения: и устал он, и нет прокладок, и нет того, и сего нет тоже, и вызови слесаря. И, быстро орудуя то ножом, то ложкой, доставая приправы из шкафа, открывая и закрывая холодильник, Марина Сергеевна готовила обед, по времени правильнее сказать ужин, и видела уже лицо не мужа, а слесаря (лицо слесаря было не столь отчетливо, как лицо мужа, потому что мужа она видела каждый день в течение долгих лет, а местного слесаря не видела никогда, если только встретила где случайно и внимания на него не обратила): нос шмыгает, глазки наглые и взор мутен, и липкие руки трясутся. Туманное лицо нагло ухмыльнулось и потребовало водки. И обида, и досада заполонили Марину Сергеевну - не на слесаря, на мужа, что не избавит ее от подобной встречи.

Марина Сергеевна едва было не расплакалась, но тут затрещал со стены репродуктор, затем вздохнул, скрипнул, сказал что-то неразборчивое, щелкнул и, наконец, окончательно покончив с техническим перерывом, посредине фразы на полуслове включился в программу центрального вещания. И вместо нудных звуков раковины бодро-радостные голоса: шел очередной блок рекламы, такой неуместный в холодном городе, где среди зимы то и дело отключали и свет, и газ, и горячую воду, и долгими месяцами не платили зарплату, и дети падали в голодные обмороки, и в глазах прохожих буднично жила тоска. И злость на радиотрепачей сменила обиду на мужа, и Марина Сергеевна потянулась было выключить радио, но тут же подумала, что голос диктора заглушает звуки капель, и не стала выключать приемник, а пошла на балкон, принесла тарелку с капустой, та была покрыта морозной крупой и нарядно желтела морковкой. Марина Сергеевна улыбнулась и, стараясь не вникать в слова вещательного бодрячка, подумала, что вот и все, можно накрывать на стол. Как всегда, она успела приготовить обед как раз к приходу мужа. Через несколько минут муж позвонит в дверной звонок, и если позвонит несколько раз подряд, чуть хулиганисто, значит, у него сегодня хорошее настроение и он получил деньги и, может быть, даже купил в ресторане торт или вкусную колбаску, а если муж откроет дверь молча, ключом, без звонка, значит, настроение у него скверное, и, как только он шагнет в квартиру, от его усталой сумрачной фигуры пойдут к Марине Сергеевне невидимые жесткие волны, раня ее острыми углами и наполняя все ее существо тревогой и беспокойством и желанием забиться в свой собственный, одинокий и уютный, мирок.

Радио все еще крутило рекламу. Марина Сергеевна не вникала в смысл произносимых фраз, но ее раздражали намеренно искаженные голоса. Дикторы фразы обычные, деловые произносили, кривляясь, и каждый раз вызывали у Марины Сергеевны не совсем приличные, с ее точки зрения, мысли об их принадлежности ко всяким там голубым и прочим оригиналам, о которых во времена молодости они с подругами лишь изредка и шепотом вспоминали и то лишь по случаю какого-нибудь впервые услышанного анекдота или туманной для них строчки в романе, напечатанном в последнем номере "Иностранной литературы", и, откровенно говоря, мало понимая смысл своих собственных полунамеков и тут же забывая о неинтересной для них теме. Теперь же запретная когда-то тема во весь голос звучала со страниц газет и журналов и всевозможных дурно изданных книжек (дурных не по качеству печати, а по наличию в них и опечаток и грубых орфографических ошибок, а уж про пунктуацию издатели умудрились и вовсе никогда не слышать); эти, с позволения сказать, книги заполнили книжные магазины, некогда столь чинные, и газетные киоски, и то, что казалось когда-то тайно-заманчивым, теперь выглядело пошло и ущербно. В-точь как ваша реклама, подумала Марина Сергеевна и выключила приемник, и вновь: кап-кап-кап...

Спустя пару минут Марина Сергеевна вновь включила приемник - шла молодежная передача, и она тоже не понравилась Марине Сергеевне, потому что ведущая говорила тоном свойского парня (что никогда не нравилось Марине Сергеевне в женщинах) и злоупотребляла молодежным жаргоном, хлестко бросая в эфир всевозможные: клевый, тусовка, уматный и прочий словесный мусор, и Марина Сергеевна вновь потянулась было к динамику, но на кнопку нажать не успела: радио заговорило о письме слепой девочки. Девочке очень одиноко. Ей хочется иметь друзей. И не просто добрых знакомых, а такую подругу, которая бы поняла ее во всем, а такой у нее нет. Она хочет, чтобы друзья приходили к ней в дом, потому что в письмах всего не скажешь, потому что мама читает письма, исправляет ошибки... А так хочется пошептаться о самом заветном, и чтоб совсем откровенно, и совсем тайно...

Марина Сергеевна отчетливо увидала девочку, нежную, женственную, с милым пушком на щечках, мягкими волосами, ясными глазками. Как горько, что глазки смотрят, не видя...

И отчетливо увидела обычную входную дверь на обычной лестничной площадке, серой, неуютной. И она, Марина Сергеевна, звонит в дверной звонок. И вот она на пороге квартиры. Тесная прихожая. Встревоженные лица мужчины и женщины. И Марина Сергеевна настойчиво спрашивает: "Вы мне позволите поговорить с вашей девочкой?" Марина Сергеевна в демисезонном пальто, уже весна - Марина Сергеевна не любит себя в шубе, шуба старая, и Марина Сергеевна в шубе такая массивная и выглядит не так моложаво, как в легком платье.

Тревожно смотрят на Марину Сергеевна и мужчина, и женщина, они хотят знать, кто она, зачем пришла, но Марина Сергеевна с ними объясняться не хочет, и тут в дверях комнаты появляется каталка, и девочка зовет ее, и родители отступают. И Марина Сергеевна скидывает пальто.

И вот она в комнате. И Марина Сергеевна в своем черном платье, такая элегантная. Нет, пожалуй, уже тепло, и она в фиолетовом костюме. В том, что купила в Кисловодске. Боже, каким дорогим казался костюм, как долго она раздумывала, покупать ли? Что сегодня купишь на те деньги?

Марина Сергеевна склоняется к девочке:

- Детка, - говорит Марина Сергеевна и кладет руку на пушистую головку. Детка, я пришла поздравить тебя с днем твоего рождения, с твоим праздником. Я хочу подарить тебе свои любимые духи. Правда, настоящих любимых моих духов у меня нет, ведь их, говорят, надо подбирать по своему характеру, по своей внешности, по своему возрасту, даже по погоде. К платью. И мне даже кажется, что духи надо подбирать к своему настроению. Духи нужно выбирать. Знаешь, мне так хочется зайти в настоящий фирменный магазин на одной из улочек Парижа и чтобы истинный parfumeur помог мне выбрать именно мой аромат. Но... Париж... И эти духи и, правда, мои любимые. Потому что в этом флакончике настоящие французские духи, которые я купила много лет назад (Господи, как они казались дороги тогда. Как долго Марина Сергеевна решалась на ту покупку). Флакончик открыт, но он полон. Я берегла его. Других таких у меня нет. Говорят, духи портятся со временем. Не знаю, по-моему, они по-прежнему прекрасны. Я хочу, чтобы, когда тебе станет грустно, ты взяла в руки этот флакончик и устроила себе праздник, настоящий. Ты проведешь пробочкой по вискам и услышишь вокруг себя дивный аромат и сразу представишь, что ты уже не здесь, не в этой комнате, вокруг тебя прекрасный сказочный мир. Тот, в котором тебе хочется оказаться. Ведь счастье - так относительно. Ведь счастье мы создаем себе сами. Да-да, счастье только сам человек может подарить себе. Поверь мне. Я понимаю тебя, любовь, да, конечно, любовь - прекрасна. Прекрасна, если ты хочешь себе в жизни прекрасной любви. Объяснить? Я попробую. Вот тебе дарят цветы. И вчера тебе дарили цветы, и букет был богаче, красивее, а ты счастлива сегодня, потому что дарит не тот, другой, а самый лучший, единственный, чье внимание тебе дорого. А лучший он потому, что тебе хочется, чтобы он был самым прекрасным человеком на свете. И ты не видишь, что у него мокрый нос. И узкие плечи. И не слышишь, как он косноязычен. Ты говоришь: он тонок, он нежен, он деликатен. Он робок, потому что... Потому что в нем есть все, что тебе хочется в нем видеть. А если тебе Бог не дал способности любить, ты будешь видеть у одного сутулую спину, а у другого дряблый живот, у одного манеры грубые, другой - манерен, и так до бесконечности, пока однажды тебе не надоест скучная жизнь и не захочется праздника. А как только тебе его захочется, ты сразу встретишь принца. И он не превратится из принца в старого козла ровно столько, сколько ты пожелаешь видеть его принцем. Вот ты мне не веришь и напрасно. Но я и сама ни за что бы не поверила себе двадцать лет назад. Да-да, а уж в шестнадцать-то лет... Люди рождались только для любви. Я никак не могла понять, зачем пишут книги, где нет любви? Для кого они?