«А я все смотрю в зеркало. Мое зеркало, может быть, и не передает всей аккуратной плавности движений, зато может задержать понравившееся и повторить. Я вижу тебя под Дино, ты пунцовая от напряжения, ноги высоко подняты, так высоко, чтобы принять в себя всю его мощь, ведь тебе в такие минуты необходима вся его сила. Я вижу его тело, выгнутое дугой, с отчетливо проступающими мускулами, красивое, немного смуглое, его тяжелые удары, накрывающие твои уводящие, едва уловимые вращения.

Я вижу все, милая моя. И череда картинок, возникающих передо мной, сводит меня с ума, но я сам, как это ни странно, хочу сойти с ума. Я слышу твой полукрик-полувздох, вижу, как твои пальцы впиваются в его спину, не жалея, и волочат на ногтях лоскутки кожи. Ты любишь потом смотреть на оставленные тобой борозды, как на личную печать».

«Нет, нет, я не специально. Это гасится адская, взрывная энергия, которая нарастает во мне, распирая, требуя выхода. Если бы у меня в руках был любой другой предмет, упругий, поддающийся, я бы искромсала его, изорвала зубами, ногтями. Но у меня ничего не было. Конечно, потом, когда все заканчивается, мне нравится, что Дино терпел, а может быть, даже и не заметил, не почувствовал боли. Я ведь сама не замечаю ни боли, ни неудобства, когда Дино перехватывает мои ноги и я остаюсь согнутая вдвое, напополам, почти переломанная».

«Я никогда не понимал, почему чем у женщины нелепее и беззащитнее поза, тем она увереннее чувствует себя и оттого становится сильнее и требовательнее. Это вообще так: казалось бы, что секс связан с подавлением, во всяком случае, для мужчины, ему кажется, что, владея женщиной, он властвует над ней. Но это еще одно заблуждение, опасное, порой трагическое. Правда в том, что мужчина ослабевает от любовного процесса, женщина же, поначалу коварно поддавшись мужскому подавлению, выходит из него более уверенной, доминирующей. Получается, что чем больше сил и энергии затратил на нее мужчина, тем больше сил и энергии получила она. Помнишь, как Геракл бросал Антея на землю, а тот, впитывая из нее новые силы, вновь поднимался, становясь сильнее, чем прежде. Впрочем, это так, к слову, рассказывай дальше».

«Дальше… он навис надо мной, его тело было так мощно… я уже ничего не могла разобрать, все смешалось во мне, мне только хотелось… я сама еще не знала что… чего-нибудь нового, неожиданного. И я сказала: „Делай со мной, что хочешь, милый“, и так как он не расслышал или не понял, повторила: „Делай со мной, что хочешь“.

«Двусмысленная фраза. Это кажется, что ты настолько любишь его, настолько предана, что полностью, без сомнения, доверяешься его силе. Это только видимость, что ты перед ним беззащитна, и от мутящего голову удовольствия ты вконец потерялась, и, именно потому что потерялась, ты позволяешь ему все. Все, что он захочет! Но это лишь еще одна уловка. Ведь все совсем не так.

На самом деле ты говоришь, что тебе мало, что он не сделал что-то, что мог бы, и в этом его вина. Ты, впрочем, сама не уверена, существует ли это «что-то». Но ты хочешь большего, даже если его не бывает, и перекладываешь ответственность на своего возлюбленного, не давая ему вспомнить, что поиск ведется для тебя и по твоему настоянию. Согласись, милая, что это еще одна хитрость. Пусть маленькая, но хитрость».

«Нет, я не согласна. Я не просила несуществующего, я знала, что хочу».

«Конечно знала. И он знал и на секунду испугался твоего желания. Интересный феномен: он легко бы сделал это для другой женщины, ради самого процесса, ради удовольствия, но для тебя делать боится. Знаешь почему? Потому что любит тебя. И это странно, в обычной жизни хочется дать больше именно тому, кого любишь. Но в сексе не так! Интересно, не правда ли? Я представляю лицо Дино. Он растерян сейчас, растерян, потому что не знает, правильно ли догадался. А что, если ошибся? Ты тогда не простишь его, решив, что он давал другой женщине то, что не давал тебе.

Я представляю его растерянность. Знаешь, именно его растерянность больше всего возбуждает меня. Он ведь тоже мгновенной вспышкой представляет тебя с кем-то другим, для кого ты была более доступна и кто наделил тебя большим опытом. И хотя ему больно от этой вдруг возникшей неуверенности, он должен отбросить ее и сконцентрироваться на тебе, на твоем желании.

Я представляю, как он хочет выждать, затянуть время, чтобы лучше понять тебя, но ты вся перед ним, сомкнутая, сжатая мягкой доступной полудугой. Ты вся так близка, раздвинута и раскрыта, что ему надо выбирать».

«Ты действительно сойдешь с ума, если уже не сошел. Неужели ты постоянно думаешь об этом? Это же болезнь! Ты копаешься в подробностях, как в заношенном белье. Ты извращенный фетишист. Фетишист своей больной фантазии, мне страшно за тебя».

«Но я прав?»

«Да, на этот раз ты прав, все так и было. Я сжалась, мне было остро и сладко, но я хотела попробовать, мне давно следовало попробовать, и чем больше я думала, тем больше меня влекло, и я снова сказала: „Делай со мной, что хочешь, любимый!“ Мне так хотелось, чтобы именно Дино, только он, сделал это для меня. Я не была уверена, понимает ли он, и только когда Дино спросил: „Ты правда хочешь?“, я едва заметно кивнула и закрыла глаза, чтобы не дать ему повода передумать. А потом я почувствовала давление, оно продолжало нарастать, я попробовала расслабиться, чтобы уменьшить сопротивление, и вдруг я не успела подготовиться, взрыв, извержение, он прорвался непривычным броском, он вонзился внутрь, раздирая и раскалывая меня».

«Я рассматривал твой рисунок, читал письмо, и ты снова возникла передо мной… во всех подробностях… вплоть до самых мельчайших. Одна мысль о вечном двойственном сочетании приводит меня в восторг, вызывая сдавленные спазмы, когда я пишу тебе, сидя за столом, при свете зеленой лампы в моей одинокой, вечерней кухне, расчерченной смутными, едва шевелящимися тенями».

«Это нечестно, ты не должен описывать ни себя самого, ни окружающую обстановку, вообще ничего. Я не могу представлять тебя, потому что, представив, я перестану быть откровенной с тобой. Чтобы быть для меня всем, тебе следует оставаться никем, стать плодом моей памяти, но не реальностью. Даже в письмах. Иначе я не смогу!»

«Хорошо, обещаю, я не буду. Но скажи, тебе было хорошо?»

«Я лишь украдкой взглянула на Дино, не желая, отвлекать его взглядом, но он сам уже был далеко. От его потерявшихся, расширенных глаз я не выдержала и отпустила себя, и все случилось, но не так, как обычно, а растянуто, тягуче. И длилось долго, казалось, текло минутами и, то ли от долготы, то ли от запретности, сладко и томительно-щемяще».

О, Господи, думаю я, все эти воспоминания, письма… Я не просто погрузилась, я утонула в них. Но теперь время обедать, к тому же я проголодалась, и, легко бросив свое тело с дивана, я тут же закрываю глаза от подступившего на мгновение головокружения. И прислоняюсь к стене, чтобы не потерять ускользающее равновесие.

— Нельзя так долго лежать, — говорю я вслух, и от звука голоса чувствую себя тверже.

Я режу помидоры, огурцы и пахнущий свежестью салат, а потом, не боясь никого, добавляю лука. Кладу сметану, немного, только для вкуса, отрезаю хлеб. Я останавливаюсь, задумываясь на минуту, я бы съела немного мяса и выпила бокал вина, в конце концов, я давно не баловала себя ни тем и ни другим. А у меня ведь припасена бутылка кьянти, да и кусок ростбифа лежит в холодильнике. Я мастерю нехитрое, но непривычно изысканное для меня блюдо и снова сажусь за стол. Книга лежит рядом с бокалом рубинового вина и с еще сочным, истекающим соком и кровью куском мяса на отдельной тарелке. Я перелистываю страницы и начинаю читать.

ПРИГОВОР Присяжных, как и полагалось, было двенадцать. Их отобрали больше чем из ста кандидатов. Сначала команда адвокатов беседовала с каждым из них, потом их донимали вопросами представители обвинения, а в заключение они попали в руки беспристрастного судьи. Такие щепетильные юридические приготовления объяснялись еще и тем, что обвиняемый не являлся типичным преступником, да и дело было из ряда вон выходящим.