- Цена обычная, да плата серебром.
Денисов опустил мешочек.
- Чай, медные-то деньги тож государевы.
- Знамо дело. Только я за свой товар серебром беру.
- Побойся бога, Пантюха. Сколько лет дело имеем. Мне ведь тоже медью платят.
- Вольному воля, а мне они даром не нужны.
- Ты не очень-то... Слыхал небось: указ вышел, чтобы медь наравне с серебром брати.
- Указ указом, да мне в том корысти нет.
- Ишь ты! А коли наклепаю, что медных денег не берешь?
- Иди, иди! Куды хошь иди клепай, кому хошь изветничай, однако товару на медь не продам. Пусть его лучше ржа съест.
Денисов в сердцах так дернул тесемки, что они лопнули.
- Эх, Пантюха, высоко метишь, родные корни рубишь!
2
Мрачнее тучи возвращался Денисов домой. Тяжелые, неповоротливые думы обуревали его, и, завидев государев кабак, мастер обрадовался. Намотал вожжи на руку, круто развернул меринка в узкую улочку, огрел кнутом, гикнул:
- А ну, ну, лешай!
Меринок прыгнул зайцем и полетел меж черных заборов, испещренных мерцающими точками заиндевелых гвоздей.
- Куда это мы? - крикнул Бориска, но Дементий, не отвечая, продолжал гнать коня.
Наконец остановились возле тына, доски в котором были местами выломаны. Дементий спрыгнул с розвальней, привязал меринка к коновязи.
- Пойдем, согреемся.
Через распахнутые ворота - калитку до половины занесло снегом - вошли на кружечный двор. Меж высоких сугробов, источенных желтыми дырками, вела к кабаку протоптанная тропинка. У самого крыльца лохматый мужик в одной рубахе и обрезанных катанцах на босу ногу, вихляясь и приплясывая, гнусавил:
Как у мене теща была
Ворожина, старая карга.
Я у тещи в работе ходил,
Я у тещи сорочку пропил.
На обледенелом загаженном крыльце сидел другой. Обхватив грязными пальцами плешивую голову, дрожа всем телом, он раскачивался взад-вперед. На нем, кроме исподнего, ничего не было. Дементий с Бориской толкнули дверь и вошли с облаком пара. В нос шибануло дымом, крепким сивушным духом и какой-то кислятиной. В колеблющемся свете лучин качались, мотались черные тени, под потолком клубился серый дым, уходя в невидимую дыру. Копоть и сажа густо лежали по углам.
За одним столом спали, ругались, размахивали кулаками питухи, за другим - скромно сидели двое посадских и поп в замаранной рясе и душегрейке. Поп приставал к посадским, тыча в лица большим деревянным распятием, скрипучим голосом говорил:
- ...Перед мором самым бысть затмение солнцу. А случилось то перед Петровым днем недели за две...
Посадский с досадой отталкивал попа.
- Осади, не слюнявь кожуха!
Дементий шагнул к стойке, бросил на изрубленный мокрый прилавок деньгу. Она зазвенела подпрыгивая. Целовальник - сплошь лысый, с оттопыренными ушами - прихлопнул монету пухлой ладонью, подал Дементию ковш водки и пирог с треской.
- Кушай, мастер лодейной. Никола зимний на носу, в праздник питья не будет - не велено.
Бориске было тошно от кабацкого смрада. Огляделся с тоской. Уронив голову на руки, поп скрипел:
- ...Солнце померче, от запада луна подтекала, и мор зело велик был... - сжав пальцы, рванул себя за волосы. - Никон-отступник в те поры веру и законы церковные казил!1 Николи забыть, все помним!
Целовальник, делая вид, что не слышит поповских слов, вполголоса говорил что-то Дементию. Тот молча, не торопясь, жевал пирог.
В другом углу рослый долгорукий питух в убогом вретище2 - на груди крестик поблескивает - страшно матерился, стуча в грудь ядреными кулаками.
- Эй ты, заткни пасть! - крикнул ему целовальник. - Тут государев кабак.
Питух повернулся на лавке, оперся спиной о грядку стола, раскинул ручищи.
- Ха! Государев... А я сам себе царь-государь!
Целовальник подмигнул стоявшему у выхода молодому парню в нагольном полушубке, и тот бочком скользнул за дверь. Посадские, с опаской поглядывая на дерзкого питуха, поднялись, заторопились к выходу.
Дементий, бросив остатки пирога облезлому коту, который терся об его сапоги, кивнул Бориске:
- Идем! Тут сейчас худо начнется.
На улице Бориска всей грудью вдохнул морозный воздух. У ворот повстречали двух стрельцов, которых вел за собой парень в нагольном полушубке.
- Отпировался детина, - сказал Денисов, когда стрельцы, топая по ступеням, взошли на крыльцо, - теперя в съезжую сволокут, а то и драка зачнется. Пойдем от греха.
Отвязав меринка, Дементий повел его в поводу. Кругом было синё. В ясном ночном небе висела метлой мутная хвостатая звезда. Дементий хмуро поглядел на нее, пробурчал что-то, плотнее натянул треух.
У Бориски замерзли руки. Он сунул их в рукава тулупа и плелся сзади, уставив взор в пустые розвальни. Съездили, называется, откупились. Ни скоб, ни гвоздей не достали, в торговый ряд не попали...
Миновали пятиглавый с отдельной колокольней Преображенский собор. К нему тащились по дороге немногие люди, все больше нищие, убогие. Юродивый Фомка Немой в рубище - сквозь бесчисленные прорехи виднелось темное, в струпьях тело - звенел веригами, подпрыгивая, воздевал тощие язвенные руки, мычал, ворочая белками. Впереди всех широко шагал, вскидывая здоровенный посох, матерый чернец. На широченные плечи накинута овчинная душегрейка, ноги в драных улядях3. Время от времени чернец тыкал перстом в небо, где висела хвостатая звезда.
- Зрите, православные! Зрите знамение гнева и ярости спасителя нашего!
- У-о-о! - выли нищие, трясясь от холода и страха.
- Всеблагий творец наказует род христианский за многие грехи, понеже1 подались вослед врагу господа и пресвятой его матери и заступницы - волку Никону! - гремел мощный бас монаха.
- Будь проклят, антихрист окаянный!
- Пес смрадной, ужо взыщется с тебя!
И снова трубил чернец:
- Семь лет, дети мои, голодовать будете, и станет пищей вашей мох-ягель болотный да кора березовая...
Бориска пригляделся, узнал чернеца.
- Власий! Стой-ка.
Чернец остановился, хмуро посмотрел на помора, наконец признал:
- Эва... Ишь, где оказался.
- Откуда сам-то?
Власий оглянулся на толпу.
- Подите к храму, дети мои, помяните раба божьего Стефана Вонифатьева.
- Так откель же взялся? - тормошил Бориска чернеца. - Ведь с Нероновым ушел.
- Не поминай сего человека. Слаб душой оказался отец Иоанн. Да и какой он к бесу отец! Инок Григорий - вот он кто нынче.
- Какой инок? - удивился Бориска.
- Да ты не слыхал?.. Был Иван Неронов, да весь вышел. Как на Москву заявились, он к другу своему Стефану Вонифатьеву, духовнику царскому, на двор. Сховался незнаем. Нас ежедень подсылал ко Кремлю выведать о Никоне, как да что. Видать, не верил другу-то. Мне такая жизнь надоела, плюнул я и убрел, куды глаза глядят. А под рождество покаялся Неронов перед Никоном, смирил его патриарх и постриг в чернецы... Вонифатьев же помре ноябрем.
- А Евсей где?
- Бес его знает, прости господи. Я сюды возвернулся, сошелся со старцем одним кожеозерским. Выполняя волю его, брожу по уездам и волостям, не даю нашей вере угаснуть... И то - стоит Север незыблем. Ну, спаси тя господь! Чую, свидимся еще, Бориска.
- Прощай, Власий, храни тебя бог!
- Держись веры истинной, парень. Прощай!
Яростно заскрипел под тяжелыми шагами сухой снег. Ушел Власий. Мимо, матерясь и звеня оружием, стрельцы проволокли питуха. Голова у мужика со спутанными мокрыми волосами низко висела, и на дорогу капала черная кровь...
3
Не успели захлопнуться за Денисовым двери в сенях, как Пантелей Поздняков, бурея и без того сизыми щеками, вскочил с лавки, забегал по горнице взад-вперед, бросился было следом за Дементием, но, добежав до дверей, остановился, обмяк. Уткнувшись лбом в холодный косяк, поносил себя последними словами.
"До чего ж погано все получилось. Думал окольными путями уговорить Дементия вперед других заказов построить крепкую кочмару2, да тот ни с того ни с сего принял все по-своему. И вторая промашка: не продан товар. Теперь уговору с Денисовым насчет кочмары не быть. И вроде бы верно сказывал, расписывал перед Дементием, как жить надо, а все напрасно. Ах, жалость какая! Так нужна кочмара, так нужна... Другие-то мастера есть не хуже, да важно, что с Денисовым о цене договориться можно было. Придется, видно, другим кланяться, хоть и отвык шапку ломать. Надобно судно, надобно, чтоб в богатые края сибирские выйти, а годика через три махнуть в Москву, записаться в гостиную сотню... Тьфу ты, угораздило своими руками верное дело загубить!.."