Я с удивлением обнаружил, что Гетепамон ел немного, вернее, почти ничего: пожевал несколько листочков артишока, взял фигу или две.

Нельзя набрать такой вес, питаясь одними орешками, которые он носит с собой. Значит, подобно многим толстякам, он старается есть в одиночестве.

Мы проследили, как село солнце, и я подумал об их Осирисе, который, подобно мне, умер и вернулся. Наконец, когда последние лучи заката растаяли на западных утесах и блестящая вершина великой пирамиды потускнела, Гетепамон тяжело поднялся из кресла.

– Пора, – объявил он.

Я почувствовал, как внутри у меня все дрогнуло.

– Я готов.

Мы направились вниз по лестнице через просторный темный зал главного храма, который освещался лишь несколькими лампами, свисавшими с консолей гигантских каменных колонн. Гетепамон направился к колоссальной статуе какого-то бога, голова которого находилась в тени, и провел своим пухлым пальцем по шву между двумя массивными камнями в стене позади нее.

Огромная плита бесшумно повернулась, и мы молча ступили в открывшийся за ней проход. На столе возле входа тускло горела масляная лампа. Гетепамон взял ее в руку, и камень скользнул на место.

Я последовал за жирным жрецом по сужавшимся коридорам, которые освещал лишь мерцавший огонек лампы.

– Будь осторожен, – шепотом предупредил он. – Держись справа, прижимайся к стене, а то попадешь в ловушку.

Я следовал его наставлениям. Мы прошли дальше, теперь пришлось держаться уже левой стороны. Потом спустились по длинной-длинной, казавшейся бесконечной лестнице. Я едва мог различить ступени в полутьме, они казались стертыми, хотя и были густо покрыты пылью. Пространство по сторонам лестницы все сжималось: спускаясь, я то и дело задевал стены плечами. Потолок нависал настолько низко, что мне приходилось пригибаться.

Гетепамон остановился, и я едва не наткнулся на него.

– Здесь начинаются испытания. Мы должны перепрыгнуть через следующую ступеньку, потом обязательно ступить на четвертую за ней, затем пройти еще по четырем. Наконец надо перепрыгнуть еще одну – после этих четырех. Ты понял?

– А если я ошибусь?

Он глубоко вздохнул:

– В лучшем случае весь проход лестницы заполнится песком. Возможно, существуют и другие наказания за оплошность, но я о них не знаю, ведь в старину строители предпринимали различные меры предосторожности и ревностно относились к делу.

Я постарался исполнить его указания, ступая туда, куда он велел; мы добрались до конца лестницы и продолжали путь по чуть более широкому коридору.

Я почувствовал облегчение: худшее уже закончилось. Новых предупреждений о ловушках со стороны жреца не последовало.

Мы остановились, Гетепамон толкнул дверь. Она заскрипела, медленно открылась, и мы вошли внутрь помещения.

Вдруг отовсюду ударил яркий свет, причинявший боль глазам, которые я поспешно прикрыл рукой, ожидая вот-вот услышать насмешливый хохот Золотого бога.

И тут я ощутил прикосновение руки Гетепамона:

– Не бойся, Орион, ты в зале Зеркал. Это из-за них мы вынуждены были ждать заката.

Я опустил руку и, осмотревшись, увидел, что мы находимся внутри комнаты, полной зеркал. Они располагались на стенах, на потолке, на полу… Словом, везде. Зеркала не были плоскими; напротив, они отражали свет под разными углами и располагались повсюду, кроме узкой дорожки, зигзагом протянувшейся через пол. Свет, ослепивший меня, являлся всего лишь отражением лампы Гетепамона от сотни полированных граней.

Указывая вверх, жирный жрец произнес:

– Там над нами имеется призма, фокусирующая свет солнца. Днем в этом зале погибнет любой, кто осмелится войти.

Все еще щурясь, я проследовал за ним по полированной скользкой дорожке до другой скрипучей двери, которая вела в длинный узкий коридор.

– А что дальше? – буркнул я.

Он облегченно вздохнул:

– Ну, самое худшее – позади. Теперь придется подняться по короткой лестнице, и мы окажемся под самой пирамидой в храме Амона. Оттуда нам надлежит подняться в погребальную камеру самого царя, и на этом пути уже нет никаких ловушек.

Я обрадовался, услышав его слова.

Крошечный храм был глубоко укрыт под землей, места в нем едва хватало для алтарного стола и немногочисленных ламп. Три стены были грубо вытесаны из камня, четвертую покрывали небольшие барельефы. Потолок казался единым чудовищно огромным обтесанным блоком. Я ощущал, как жуткий вес пирамиды давит, душит, нагнетает ужас… Подобно руке гиганта выжимает воздух из легких. Затененная арка укрывала начало лестницы, едва ли не вертикально поднимавшейся к погребальной камере царя Хуфу.

Не говоря ни слова, Гетепамон поднял лампу над головой и повернулся к стене, где были вырезаны фигуры.

Указывая свободной рукой на одну из них, он шепнул:

– Осирис.

Это был я. А возле меня стояла моя Афина.

– Асет, – едва слышно выдохнул я.

Он кивнул. Итак, действительно мы с ней обитали в этой земле тысячу или более того лет назад. А теперь она вновь находилась здесь и ожидала, что я верну ее к жизни. Я чувствовал, что она рядом. Эта мысль заставила быстрее забиться мое сердце.

– Я останусь здесь, Орион, ты сам поднимешься в гробницу Хуфу, – произнес Гетепамон.

Должно быть, я бросил в его сторону свирепый вопросительный взгляд.

– Я не смогу преодолеть этот крутой подъем, Орион, – поспешно извинился он. – Заверяю тебя: здесь нет больше опасностей и можно не беспокоиться относительно ловушек.

– А сам ты бывал в погребальной камере царя? – спросил я.

– Да-да, конечно, каждый год. – Он догадался, каким будет мой следующий вопрос. – Процессия входит в пирамиду снаружи, тем путем подняться к гробнице куда легче, чем через шахту, которую тебе сейчас придется пройти. Но даже и там, – он улыбнулся, – меня несут восемь очень сильных рабов.

Я закивал, понимая причины.

– Я подожду тебя здесь и вознесу молитву Амону за благополучие царевича Арамсета и твою удачу.

Я поблагодарил его и, засветив одну из алтарных ламп, начал подниматься по извивавшейся лестнице.

Должно быть, прошел час или более того. Впрочем, я потерял всякое представление о времени, пока двигался вверх по крутым ступеням, – некоторые представляли собой всего лишь небольшие выступы в природном камне.

Лампа моя лишь слегка рассеивала мглу, и наконец мне стало казаться, что я никуда не иду, а просто прилип к вертикально бегущей дорожке и с трудом поднимаюсь, поднимаюсь и поднимаюсь. Меня словно лишили всех ощущений: я не слышал ничего, кроме собственного дыхания и шороха своих сапог, касавшихся древних камней; я ничего не видел, лишь пыльные стены, освещенные тусклым светом моей лампы. Мир снаружи пирамиды мог рассыпаться в прах, или окутаться льдом, или превратиться в пепел, но я бы так и не узнал об этом. Однако я поднимался и наконец одолел подъем. Я вылез из отверстия в полу и обнаружил, что попал в большой зал, где на огромном камне стоял великолепный саркофаг, по меньшей мере десяти футов длиной, сделанный из прекрасного резного кипариса, обложенного слоновой костью, золотом, ляпис-лазурью, бирюзой и бог знает чем еще. Камеру заполняли великолепные приношения: чаши с зерном и вазы, наполненные – я даже не сомневался в этом – тонкими винами и чистой водой. Возможно, их обновляли каждый год, во время совершения обрядов, о которых говорил мне Гетепамон. Письменные принадлежности и оружие были аккуратно сложены у стены; вверх, к другим помещениям вела еще одна лестница. Здесь или поблизости хранилось все, что могло потребоваться царю в будущей жизни. Не было лишь Золотого бога.

43

Я стоял перед ослепительным саркофагом Хуфу, окруженный предметами тончайшей работы, на которую только способны человеческие руки, и сжимал кулаки в бессильном гневе. Его здесь не было! Он солгал мне!

В искусно выстроенной погребальной камере не было ни Золотого бога, ни тела Афины. Мне хотелось закричать… Разбить все, что сияло предо мной, распахнуть саркофаг мертвого царя, обрушить всю пирамиду, по камню разобрать ее.