НА ЗЕМЛЕ ТИЛЯ
Один из моих любимых литературных героев - Тиль Уленшпигель бродил по территориям сегодняшних Нидерландов и Бельгии как по единому целому. Он и по Германии болтался, и там его звали Ойленшпигелем. А жители Фландрии, побывав под властью испанских и австрийских Габсбургов и Наполеона, в 1830 году разделились на два государства.
И все же у бельгийских фламандцев и нидерландских голландцев много общего. Впрочем, как будто Нидерланды побогаче и почище, Бельгия - погрязнее и победнее. Но и там, и тут - великолепные, просторные, удобные бассейны в портах, и настолько они обширны, что кажутся пустынными иной раз, и это вроде бы нелогично, потому что территории у бельгийцев и особенно у голландцев маловато, и они квадратные метры у моря, как известно, отвоевывают, а плодородную землицу для сельхозполей покупают у французов и немцев. Но понимают здешние жители нужды и запросы людей моря, знают, что, если в портах теснота и мелководье, дороже это обходится в конечном счете.
Чаще мне приходилось бывать в гостях у голландцев, и очень я их уважаю за неспешную деловитость, основательность и четкость в том, что они творят для себя и для гостей - мореходов всех стран. Однако подвиги и проделки свои Тиль в основном совершал в теперешней Бельгии - здесь располагалась значительная часть средневековой Фландрии.
Дважды я побывал в Генте, городе серо-седого камня и красных, как кровь, цветов. И трижды - в Антверпене, где как будто каждый дом для морского люда строился, а обслуживанием водоплавающих занимаются все жители... Итак, Бельгия, сентябрь 1974 года, Антверпен.
Плыл я туда впервые и не слишком теоретически подготовленным к встрече с этой страной. Но для современного человека внешняя информация всегда найдется. И на подходе к Антверпену судовое радио услужливо выдало порцию статистических данных.
Узнал я, что площадь Бельгии составляет половину от площади не слишком обширной Московской области, а плотность населения достигает 500 человек на квадратный метр. Еще на школьных уроках географии этот показатель меня озадачивал. Много или мало - полтысячи жителей на квадратный километр? Но ведь на две человечьих ноги тут приходится две тысячи квадратных метров или, выражаясь сельскохозяйственным языком, по двадцать соток гектара (перед войной мы с матерью с десяти соток собирали по тридцать мешков картошки).
Все время в Антверпене мне на ум лезли цифры: две ноги на две тысячи квадратов. Постепнно сложилось впечатление, что подсчеты эти не совсем верные: людей было много лишь на главных, торговых улицах да около излюбленных туристами храмов и монументов, но туристы в те пять сотен не входят все равно. Вывод напрашивался логичный: люди работают, а не шляются по улицам. Однако на полях в пригородах тогда убирали картофель - и тоже по три-четыре человека в пределах видимости из окон машины. Куда-то же прячутся десять миллионов бельгийцев!
От назойливой арифметики энциклопедической статистики мне все-таки удалось избавиться, но зато литературные ассоциации сидели в памяти и в душе нерушимо. Два года назад в Лондоне я постоянно ждал, что встречу на улице любимую свою героиню - Флер Форсайт. А здесь, конечно, вспомнились и не забывались Тиль, Клаас на костре, стойкая Сооткин, обжора Ламме Гудзак (тогда Е. Леонов еще не успел сыграть эту роль в кино, а то искал бы в лицах прохожих его простодушно-хитрющие черты), нежная и верная Неле. И еще испанские солдаты с арбалетами, зловещие монахи, пожары, холодный ветер с моря. Шарль де Костер написал и другие книги, но для бессмертия ему хватило и этой.
Книгу о Тиле я читал давно и не помнил, бывал ли он в Антверпене. В Генте бывал - точно, а на антверпенских улицах - не помнил. Но все слилось в одно общее впечатление-воспоминание, И Антверпен для меня поначалу был лишь городом Уленшпигеля, который, между прочим, не слишком жаловал церковь, церковников и дела их...
Древние готические соборы, похоже, везде одинаковы. В Руане и Амстердаме, в Генте соборов по несколько, но главный и обычно самый большой называется всегда кафедральным.
Внутри - уходящие ввысь сводчатые откосы стен, цветные витражи на узких стеклах, ряды потемневших кресел с высокими спинками, статуи святых, по углам - усыпальницы знатных господ, под ногами - плиты с именами менее знатных и богатых. И картины, подчас знаменитые, бесценные.
В Антверпенском стодвадцатиметровом соборе, как и в Гентском, есть полотна работы Рубенса: "Распятие на кресте", "Снятие с креста". Христос на картинах довольно гладкий, упитанный. А в соборе пусто и сыро, и неуютно от сырости и громадности пространства. Стоят неизменные кружки с надписями: "Для бедных".Через них прошли миллионы разных монет, но беднякам достались из этого векового потока жалкие гроши. Видел я в парижской Нотр-Дам и даже заснял на слайд благообразного сытого кюре в белой сутане: опустошив ящичек, он быстро и умело считал франки. Таких отцов народов по всей Европе, видимо, наберется десятки тысяч...
Считается почему-то, что архитектурный стиль готики призван символизировать устремление человека вверх, в небеса. А я в готическом соборе чувствую себя козявкой. И, думаю, у его строителей иная была сверхзадача: внушить верующим, что бог - страшная и беспощадная сила и бога можно только молить о пощаде, но чаще всего он карает, а милует редко-редко.
Потому, наверное, после антверпенского кафедрального собора в небеса душой я не воспарил, а вспомнил, как много в истории было затрачено сил, средств, таланта, чтобы задавить, унизить, уничтожить человека. Но он выживал, сохранял способность мыслить, искать, творить. Как Меркатор, создатель морских карт, как Иоганн Кеплер, открывший законы, по которым рассчитывают ныне траектории космических ракет. А ведь Кеплер и Меркатор жили в ХУ1 веке здесь, где сожгли отца Тиля Уленшпигеля - Клааса.
И если нужен бог человеку, то иной, с которым можно общаться без посредников и без всякого антуража.
...О нем начали вспоминать задолго до Антверпена, и поскольку у нас на борту было немало интеллигентных, начитанных людей, разбирающихся в живописи, говорили чаще так: "Ах, Рубенс!"
В Антерпене есть улица Рубенса и на ней - дом-музей художника. Пожалуй, это даже не дом, а дворец в итальянском стиле - два с половиной этажа, украшенный статуями фасад и обширный двор, тоже заставленный скульптурами. Внутри дворца много деревянной резьбы - на потолках, на лестницах, на мебели. И мебель тяжеловесная, сделанная на века, будто специально для хранения в музее: стулья со спинками выше человеческого роста, окованные медью сундуки, широченная и высокая, тоже резная, кровать под балдахином. А в комнатах - их, кажется, десятки - множество вещей, утвари, украшений той поры, ХVI-ХVII веков. Конечно - и картины, полотна самого Рубенса, его учителей и учеников. Ошарашивают мастерские-студии, которых в доме несколько: просторные, высотой в два этажа, со стеклянными потолками. Ни один современный академик от живописи не имеет таких.
Ходят по палаццо великого фламандца туристы, добросовестно глазеют вокруг, честно читают названия картин. Но приходит ли им на ум простая мысль: здорово ему повезло, Рубенсу. В отличие от многих гениев прошлого он был не только признан и знаменит при жизни, но и богат. До сих пор искусствоведы ищут жизнеутверждающие истоки его творчества, а все, пожалуй, предельно ясно. Вытянул Рубенс счастливый билет в лотерее жизни - вот и радостно его искусство, улыбаются его упитанные мадонны, лучезарны ангелочки-купидоны, аппетитна дичь натюрмортов. И даже Христос, которого водружают на крест, явно не горюет: знает, видать, о своем славном будущем.
А Рембрандт - почти современник Рубенса, и он мрачен и безжалостен, потому что страдал всю жизнь. Так почему-то чаще бывало. Шарль де Костер тоже ведь умер в нищете.
Гнил заживо в вонючей яме однорукий раб Мигель Сервантес, задыхался в припадках эпилепсии Федор Михайлович Достоевский, глушили бургундское и кахетинское Модильяни и Пиросмани. Не с этого ли конца надо начинать вхождение в бессмертие?