Андрюша поднял правое переднее копыто, и тут бы конец батяне, но спасение пришло с неожиданной стороны: быка сдвинула в сторону лошадь-тяжеловоз по кличке Сестра, которая быков терпеть не могла. Косматая, как пьяная баба, вся в инее, покрывшем белизной висюльки мерзлой грязи на шерсти, она встала на дыбы, обрушиваясь широкими копытами на спину Андрюши, на его крупные гулкие позвонки. А когда она принялась кусать его в загривок своей "каркадильской", по выражению скотников, пастью, Андрюша обиженно взмыкнул и начал отступать. Грязные, в навозе, вилы, воткнутые в морду быка, покачивались, словно маятник. Лошадь продолжала грызть врага, рычала, словно огромная собака. Если бы не вонь, не яркий свежий снег, припорошивший двор, запятнанный бурыми навозными лужицами, можно было бы подумать, что здесь развернулась самодеятельная коррида. Но истошно матерящийся отец в разодранной телогрейке с торчащими клочьями ваты мало походил на тореадора, а грузный чумазый Андрюша и вовсе не был похож на холеного испанского быка.

Рассвирепевшая Сестра, вновь почуявшая бычью ненавистную кровь, рвала коричневыми зубами вражий загривок. В трубном реве быка пробивалось что-то умоляющее. Он задом пятился к воротам, а лошадь, то и дело становясь на дыбы, теснила его своими копытами, каждое из которых размером со сковородку.

Створка ворот приоткрылась, один из скотников исхитрился зайти сбоку и продеть в кольцо веревку. За веревку быка сообща затащили в стойло. Бугай долго не мог отдышаться, нервно долбил копытами бетонные плиты.

Зоотехник Михал Федотыч тотчас примчался на ферму. Семенил трусцой по проходу, даже в кормушки по привычке не заглянул.

"Добились своего, негодяи! Погубили ценнейший экземпляр! Вы его морили голодом, мордовали и в конце концов убили, убили... - Пожилой специалист трясся и всхлипывал, как ребенок. Повернулся к отцу: - Ты, подлец, мразь, погубил лучшего в Черноземье быка, ты и повезешь его сдавать на бойню... Твоя взяла. Но знай: Бог все видит. Он спросит с тебя за невинное животное!"

Утром следующего дня быка загоняли по наклонным сходням в кузов автомобиля. Отец лупцевал Андрюшу палкой, которая глухо щелкала по пятнистым от засохшей крови бокам и спине.

"Шевелись, падла выставочная!.." В голосе отца звучало откровенное злорадство.

Бык, оступаясь, медленно брел вверх по сходням. Остановился на мгновенье, и отец с такой силой принялся дубасить Андрюшу, что от палки даже ошметья полетели. Митя на первый урок опоздал, наблюдая за погрузкой.

Андрюша зашел в кузов. Он как-то по-умному ссутулился, словно бы уменьшился в размерах, хотя настил кузова машины трещал и прогибался под весом животного. Напоследок бык оглянулся на своего обидчика. Правый глаз у Андрюши был заплывший и красный, горел, словно огонек светофора.

"Я тебя еще достану..." - словно бы хотел он сказать этим своим взглядом.

"Да закрывайте же борт, мать вашу!.. - вскипел Михал Федотыч, решивший попрощаться со своим любимцем. - Что вы копаетесь, вредители чертовы? Радуйтесь - ваша взяла!.."

Шофер был опытный, много раз возил скот на бойню. И на крутом спуске умело и плавно притормозил. Но Андрюша, расскользившись на досках кузова, по инерции проехал вперед. После отец рассказывал, что бык проклятый нарочно все подстроил. Массивная нога, пропырнув жесть кабины, уперлась копытом в приборный щиток, выдавливая круглые стеклышки. Отца отбросило к дверце кабины - он едва не вывалился на дорогу. Спасло его то, что он в этот момент нагнулся, чтобы заправить в сапог торчащую портянку, иначе бы ему хана!..

Шофер остановил машину. Вдвоем пробовали вытащить бычью ногу из отверстия. Андрюша ревел, мотал огромной, словно тумба, головой, норовя задеть людей спиленными рогами. Так и ехали до города. На грохочущих улицах никто не обратил внимания на угасающие басовитые стоны. А в кабине воняло навозом, парным бычьим мясом, торчащим из-под содранной чулком шкуры. Копытная грязь размазалась по приборному щитку. Шофер и отец курили, пытаясь отбить запах терпкой бычьей крови.

...И вот сейчас, в избушке, отец неожиданно поднялся с табурета, сжал кулаки, которые затряслись, как перед дракой.

- Я - человек! И не надо мне напоминать, что я хуже животного... - Глаза его налились багровой окончательной ясностью и еще чем-то давнишним, затаенным. - И я никогда не буду почитать никакого навязанного мне зверя или идола. Я сказал, что задавлю гада, и задавил...

Он шмыгнул носом, достал из пачки "Примы" сигарету, нервно смял ее зубами - затрещали крупинки табака. В алых зрачках отца проблеснули зеленые огоньки умиротворения.

ТОСКА

- Длюся! - выговаривает Джон кличку быка, которого он тоже помнит и до сих пор боится - бык и его однажды чуть не закатал рогами на пастбище, когда Джон подменял пастуха. Дурак испуганно круглит глаза, втягивает воздух широкими обезьяньими ноздрями. Лоб у него черный от сажи - успел когда-то заглянуть в печку.

Три слова самопроизвольно выскакивают из большого, лягушачьего рта: "Митя", "ам-ам", "баба".

Над красным углом, где сидят трактористы, остались потемневшие, висящие в несколько рядов иконы разных размеров, украшенные поблекшей фольгой и бумажными цветками. Лики святых почти неразличимы. Теперь некому на них креститься. В потоках горячего воздуха, идущего от печки, покачивается лампадка на закопченной цепочке, состоящей из канцелярских скрепок.

- Баба! - Джон тычет грязным пальцем в иконы, вот-вот брякнется с печки. Исусь Хлистось...

Профессор, глядя на него, смеется: чего-то, балбес, понимает. Какое христианство может быть в здешней глуши, где до сих пор верят в колдунов и русалок?

Митин отец, без всякого выражения на лице, приподнял голову, взглянул на иконы, затем снова потупил взор.

ДЖОНА ПРОЧАТ В ЦАРИ

Митя берет рогач за длинную деревянную рукоятку, достает с раскоряченного, стоящего посеред древесного жара тагана чугунок с картошкой, осторожно несет его через всю комнату, устанавливает на закопченную дощечку посреди стола.

Колодообразное туловище Джона свешивается с печки, плоский нос втягивает запах варева. Дурак слезает, топчется в углу, не решаясь приблизиться к горячему чугуну. При каждом движении идиота шуршат, словно картонные, широкие спецовочные брюки, подаренные ему колхозным сварщиком Сергеем. В двух местах штаны прожжены и лохматятся, они в разнообразных пятнах, зато прочные.