Новые деньги
В те годы часто звучала песня про мадьярку, которая вышла на берег Дуная и бросила в воду цветок.
Я все думал, почему она оказалась возле реки совсем одна - без кавалера, без подруги? Постепенно в моем воображении возникла далекая девушка. Быть может, для меня она бросила с крутого обрыва темную розу, закачавшуюся на серебристых вечерних волнах? Люди увидели цветок, знак неразделенной любви, и присоединили к нему другие цветы. Получился венок, украсивший реку, и песня получилась хорошая.
Я готов был слушать ее бесконечно, видел будто наяву голубую в сумерках реку, смуглую красавицу с венком на голове. Песня кончалась, и лицо девушки меркло, расплывались яркие пятна народного костюма.
- А когда мальчик будет петь? - спрашивает ослепший дедушка, догадываясь каким-то образом, что я уселся возле репродуктора. - Этот самый, из Италии?
Лабертино!..
Бабушка, услыхав наш разговор, выходила из-за печки, умильно складывала на груди ладони, качала головой:
- Ах, этот Лабертино! Как он поет... Голос ручейком бежит. Про маму дюже переживательная песня. Я всегда плачу на эту песню...
Когда по радио пел Робертино, в доме умолкали все разговоры. Бабушка, прослушав песню, подходила ко мне, разглядывала меня с нежностью и необычным вниманием, будто перед ней сидел живой Робертино. Дедушка, если был неподалеку, клал на мою голову тяжелую, пахнущую табаком ладонь.
- Хорошая жизнь наступает! - бормотал он. - Хорошая...
Прямо над его диваном висели иконы, расцвечивая угол золотым сиянием дешевой фольги, узором белесых бумажных цветов. Дедушка в Бога не верил, терпел иконы из-за бабушки.
- У меня с ними никаких делов нету, - тыкал он пальцем вверх, где над головой его мерцала закопченная лампада. - Не люблю над собой слишком большого начальства.
- А у меня в кармане монетки лежат... - переходил он на более конкретную тему и доставал гривенник - новый, сверкающий, будто из настоящего серебра. - Разве этот кружочек заменит рубль?
- Это десять копеек! - пытался я защитить новые деньги. - То же самое, что и рубль. Совсем недавно этот гривенник был старым рублем, а теперь он сам по себе гривенник вместо рубля.
- Гривенник он и есть гривенник, рублем ему никогда не бывать, котенок никогда не станет быком.
- Так почему же за бутылку водки ты платишь теперь не двадцать пять рублей, а два с полтиной? - ударял я в самое болезненное место.
Дедушка задумчиво кряхтел, хмыкал, крыть ему было нечем. Достав из кармана пригоршню мелочи, старательно ощупывал каждую монетку, шевелил губами и наконец объявлял, что у него целых восемьдесят копеек. Кто добавит?
- Довольно тебе, старый идол, угомонись! - ворчала бабушка, не показываясь из чулана. - Всю пенсию пробулькал, сидим на сухой картошке да на капусте, никакой помощи от тебя в доме, одни убытки. Глот несчастный! У нас малый в школу ходит, ему хорошее питание для головы требуется...
- Хорошее питание требуется для одной штуки, а не для головы, - теребил монеты дедушка, - нам, как говорится, не до блинцов, был бы хлебушек с винцом. А внук меня простит. Что ему горевать - он скоро при коммунизме будет жить!
Когда объявили денежную реформу, многие жители поселка кинулись тратить старые деньги, раскупали все залежалые товары. Бабушка долго колебалась, не зная, что делать, - доставала из сундука тряпицу, разворачивала ее, пересчитав бумажки, тихонько над ними причитала.
- Иди, старая, в магазин, пока не поздно! - ухмылялся дедушка. - Да не забудь винца побольше купить. Его пока еще и на старые деньги дают. Вино есть вино!
Все деньги, все законы пропадут, рассыплются в прах, в бумажную пыль, а вино заквасится само собой, коль бог его придумал...
- Ты же, старый пьяница, околеешь - гроб не на что будет заказать. Бабушка всхлипывала, упрятывая ключ в печурку, забитую всяким тряпьем.
Но вскоре и она поняла, что старые деньги пропадают безвозвратно, пошла-таки в магазин. К тому времени товаров там почти не осталось, кроме хомутов и резиновых костюмов - "против атомной войны", как пояснил продавец, - на голову надевалась резиновая шапка с очками и противогазом в виде хобота. Бабушка купила два хомута и один такой костюм. Принесла домой, швырнула их под ноги дедушке, заголосила, запричитала и ушла в свой чулан готовить ужин.
Дедушка ощупал покупки, громко рассмеялся:
- Экая дура!.. Ну, ладно, не голоси. Эти хомуты мы с Пал Иванычем куда-нибудь определим, а резиновый костюм прибережем к твоим похоронам авось подольше в нем не протухнешь!
Как-то вечером, в разгар посиделок, мне вздумалось примерить этот самый костюм с очками и противогазом. Зашел за печку, кое-как напялил его на себя. Очень уж неловко было его надевать. Штанины вихлялись, не хотели налезать на ноги.
Резина пищала на сгибах, сопротивлялась, воняла магазинной затхлостью.
Стеклянные очки сразу запотели, воздух через противогаз шел туго, пока я не догадался свинтить с него крышку. В этом наряде я выбрел враскорячку, чтобы выглядеть забавнее, на середину комнаты.
Мужики, увлеченные политическим спором, поначалу не обратили на меня никакого внимания, но дедушка сразу почуял запах слежавшейся резины.
- Кто это? Кто пришел?.. Бабка, кто зашел в хату?
Все обернулись, увидели меня и, как мне показалось, изрядно перепугались.
Молча глядели на меня, не зная как быть: то ли ругаться всерьез, то ли обернуть дело шуткой.
Из чулана появилась бабушка, огрела меня несколько раз мокрой кухонной тряпкой, чмокающей по резине.
Я снял костюм и подсел потихоньку к бабушке, пересчитывающей старые деньги, которые она так и не успела обменять на новые. За эти деньги теперь ей ничего не продавали, как ни навязывала она их продавцам. Берегла она зачем-то и две ассигнации с портретами царицы Екатерины. Были у нее и другие царские деньги, выпущенные до революции, а еще керенки, банкноты Елецкой республики, напечатанные в восемнадцатом году.
Мужики сидели, разговаривали, и все разговоры постепенно сводились к недостающему новому рублю. Кончалось обычно тем, что бабушка после долгих вздохов и причитаний давала этот несчастный рубль. Деньги, нагревшиеся в дедушкином кулаке, вручались мне, и я отправлялся в вечерний магазин.
- Ступай в противогазе, продавщица сразу ящик водки выставит, лишь бы поскорей убирался... - шутили они мне вслед.
Я шел и думал о новых деньгах, теребя хрусткий бумажный рубль. Стоило ли затевать реформу, если на прежний рубль я мог купить и конфет и пряников, а за нынешние десять копеек в школьном буфете дают всего лишь два пирожка с повидлом? Наступит время, когда каждый пирожок будет стоить рубль, и тогда придется выдумывать другие, еще более новые деньги... Впрочем, дело было не в деньгах - я, как и многие жители поселка, ждал скорого наступления коммунизма.
Однажды мне приснился сон, будто мы с дедушкой забрались каким-то образом внутрь радиорепродуктора, передававшего очередной концерт по заявкам, и увидели там большой зеленый луг, свежеструганные белые скамейки, на которых сидели задумчивые дядьки в красных рубахах с балалайками.
"Что здесь такое?" - спросил я.
"Коммунизм, не видишь, что ли!" - ответили музыканты.
Дедушка начал озираться по сторонам: где тут мальчик, который звонко поет, - Лабертино?
"Сегодня он выступать не будет, голос пропал", - объяснили балалаечники.
"А мадьярка с цветком?!" - поинтересовался я.
Музыкант кивнул в сторону реки. Там, на краю обрыва, остановилась неподвижно девушка в белом платье, развеваемом ветром, с венком цветов, излучающих теплый неземной свет.
Я робко приблизился к ней, протянул руку, прикоснулся к прохладной шевелящейся ткани. Она обернулась. Взгляд ее серых глаз искрился жутким сиянием, а лицо почему-то было испачкано вишневым вареньем. Она посмотрела на меня, и мне показалось, что весь я наполнился керосиновым пахучим пламенем и вот-вот сгорю. Ноги мои задрожали, я повернулся и кинулся бежать. Но, как часто бывает во сне, я не бежал, а с мучительным трудом плыл по душистому коммунистическому воздуху.