Героем его детских мечтаний, его идеалом был граф Монте-Кристо. Однако молодой Эдмон Дантес, влюбленный, простодушный и беспомощный, вызывал его раздражение, а иногда и презрение. Перечитывая роман вновь и вновь, Глина стал пропускать первые полтораста страниц и начинал со слов: "Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытые в тюрьме", - здесь кончалась судьба беспомощного страдальца, простодушного "лоха", вызывающего неприязнь, и начиналась жизнь борца и победителя, холодного и расчетливого авантюриста, получившего бесконечную власть над людьми. По крайней мере именно так понимал роман юный Пуго, воспитанник Заболотновского детского дома.
Пионервожатая не только подтолкнула его к чтению, не только причастила к сладкому таинству женского тела, но и дала прилипшую на всю жизнь кликуху - Глина. Саму ее звали Галина Васильевна, но, обращаясь к ней, парень смущался, начинал краснеть, заикаться и произносил ее имя как Г'лина. А она, с любовью глядя ему в лицо, смеясь повторяла: "Ты мой Глина". И весь детдом, знавший, конечно, о "смычке" пионервожатой и воспитанника, произносил их имена рядом, как каламбур: Галина и Глина. Но шутить по этому поводу с самим Глиной никто не решался: в свои пятнадцать он был не по годам силен и в драке становился яростен и неудержим. Однажды, подравшись с детдомовским истопником, бывшим лагерником, синим от татуировок, все еще здоровым, хоть и крепко пьющим мужиком, он его так отделал, что тот попал в больницу, а Глину забрали в районную КПЗ и завели на него уголовное дело "по факту нанесения тяжких телесных повреждений".
В КПЗ его продержали месяца три, но в конце концов освободили, дело закрыли ("учитывая личности обвиняемого и потерпевшего"), а забирать его и сопровождать домой, в родной детдом, как раз и послали пионервожатую. Забрать-то она его забрала, но привезла только через три дня, проведя с ним все это время на квартире у подруги, не вылезая из постели. С этого-то любовь и началась... Директор детдома, хоть и называл Галину Васильевну за глаза отвязанной б..., вынужден был до поры до времени терпеть ее: она была любовницей престарелого первого секретаря обкома, который собственной волей и определил ее сюда на работу. Недалеко от детдома были обкомовские дачи, и когда Сам запирался здесь, чтобы три-четыре дня пить, в детдом приезжала "Чайка", и пионервожатая на несколько дней исчезала - якобы приводить в порядок дачную библиотеку.
При очередной кадровой перетряске первого секретаря отправили на пенсию, и он уехал из области в неизвестном направлении, а пионервожатую директор детдома тут же выгнал. И не просто выгнал, а еще и оттянулся по полной программе: вписал ей в личное дело "моральную неустойчивость до степени половой распущенности", после чего вряд ли кто-нибудь подпустил бы ее близко к работе с детьми. Ну разве что опять через какую-нибудь начальственную постель: баба-то все-таки была хороша!.. Впрочем, Глина обо всем этом узнал позже, поскольку в то время, как и полагается будущему графу Монте-Кристо, снова сидел за решеткой.
Он никогда не испытывал мук, "какие переживают узники, забытые в тюрьме". В неполные шестнадцать лет осужденный по 102-й статье, пункт "б", "убийство, совершенное из хулиганских побуждений", он был принят колонией для несовершеннолетних уже как авторитетный зэк. Юные дегенераты, "бакланьё" и "чмудики", упрятанные в колонию родителями или соседями за детское хулиганство и мелкое воровство, испытывали перед его статьей священный трепет. ("В детскую музыкальную школу поступил победитель международного конкурса виртуозов", - пошутил как-то Протасов, выслушав историю первой Глининой ходки. На самом-то деле Глина никого не убивал и даже не участвовал в драке, во время которой было совершено случайное убийство, но директор детдома, не простивший ему внимания пионервожатой, к месту вспомнил избитого истопника и так все устроил, что срок получил именно Глина.)
Тяжелая статья, по которой упекли Глину, сослужила добрую службу: юного убийцу с крутым и вспыльчивым нравом в колонии побаивались, и он мог позволить себе много читать и даже неплохо учиться, не вызывая явных насмешек над этим сучьим в представлении малолетних уголовников занятием. В шестнадцать он уже хорошо понимал, что в жизни ему никто не поможет и добиваться всего он должен своими силами. И он добивался: на волю вышел с аттестатом зрелости, через год поступил в областной сельхозинститут, тут же закорешился с ребятишками из обкома комсомола и еще до получения диплома ему устроили снятие судимости. Окончив институт, он сразу пошел в обком инструктором, а потом и завотделом. И хотя из обкома комсомола он через несколько лет опять отправился за решетку, никак нельзя сказать, чтобы это было крушением судьбы: курируя в обкоме правоохранительные органы, он к моменту ареста стал уже настолько крутым криминальным авторитетом, что очередная ходка только укрепила его авторитет и возможности для бизнеса.
К тому времени его жизненная позиция уже вполне сформировалась, так что в эпоху хозяйственной и административной разрухи набрать под эту позицию достаточно денег - когда откровенным рэкетом, когда бурной производственной деятельностью, когда изобретательным использованием правовой неразберихи оказалось делом совсем несложным. В конце концов он своего добился: сделался холодным, расчетливым хозяином судьбы - своей и многих чужих. "I am a self-made-man", - любил он пророкотать по-английски, за каким-нибудь ресторанным обедом рассказывая о себе иностранцам, которых хотел привлечь к своему бизнесу. Таковым он себя и видел, но только до 8 марта прошлого года, когда жена попросила сделать ей необычный подарок: сходить с ней на мужской стриптиз. Они поехали в "Ночной дозор". А там он почувствовал вдруг сильное влечение к молодому актеру, почти обнаженному, в тонкой набедренной повязке исполнявшему - к зрителям спиной - какой-то медленный танец и с ленивой пластикой обнимавшему себя за плечи. Эта пластика, эти руки на плечах особенно подействовали на Глину. Влечение было настолько сильным и определенно выраженным, что он, пятидесятилетний мужик, смутился и покраснел. Ему показалось, что жена поняла, что с ним происходит. "Душно здесь, - сказал он. - Душно и скучно. Поехали домой". Он знал, что делает: найти потом этого парня было нетрудно, в пестрой программке рядом с названием номера - "Египетский невольник" - значилось: "исп. Аверкий Балабанов".
Голубые всегда вызывали у него брезгливую неприязнь. Мужика, работавшего истопником в детдоме, он когда-то и отделал до полусмерти только за то, что тот затащил в котельную десятилетнего пацана. Лагерная жизнь, правда, заставила его более терпимо относится к "петухам", "додикам", "женам", но сам он никогда до них не опускался.
И вдруг любовь к Верке - страсть, наваждение... Глина в последнее время все реже бывал в Переделкине, где жена и дети жили постоянно, но Верку обязательно должен был видеть если не каждый день, то по крайней мере три или четыре раза в неделю, разговаривать с ним, слушать рассказы об их институтской тусовке, о замыслах режиссера. Смотреть на него, любоваться. С пресекающимся от волнения дыханием касаться его тела...
Специально для свиданий он купил квартиру на Тверской, но именно для свиданий, потому что жить там Верка отказался. И от предложения купить ему машину - тоже. И из стриптиза уходить не стал. Он так и сказал: "Подождем, папа. Надо отыграть диплом и окончить училище". И сказал он это довольно холодно и отчужденно, давая понять, что, кроме нежных отношений с Глиной, в его жизни есть нечто более существенное: театр.
Парень был актером и на жизнь смотрел, как на благоприятную (или неблагоприятную) среду, в которой должны реализоваться его актерские способности. Высокий, спокойный, несколько даже ленивый красавец, он появлялся на артистических тусовках в черном бархатном пиджаке свободного покроя, в пестром шелковом фулере на шее и сразу привлекал всеобщее внимание - именно тем, что был отчужденно красив, уверен в себе и, как казалось, вполне самодостаточен. Он и на тусовках-то появлялся только затем, чтобы (как, смеясь, говорил Ваське и Грише Базыкину) "познакомить с собой театральную общественность". И знакомил. Он еще и институт не окончил, а уже ходили слухи, что Виктюк, Фоменко, Захаров не прочь посмотреть его... А Глина ему что же - ну приглянулся мужик. "Замечательное лицо у тебя, папа, говорил он, - мужественное, целеустремленное, требующее подчинения... и доброе. Я тебя люблю". (Но такое "люблю" он мог сказать о ком или даже о чем угодно, например: "Я люблю Марка Захарова: он одновременно наглый и робкий". Или: "Я люблю этот сорт кофе".)