Тимофеев Лев
Играем Горького
Лев Тимофеев
Играем Горького
Роман-хроника
Вместо пролога
Трое студентов театрального института жили в огромной пустой квартире на первом этаже старинного дома в арбатском Кривоконюшенном переулке. Когда-то, лет сто назад, квартира (как, впрочем, и весь дом) принадлежала присяжному поверенному Н., знаменитому адвокату по уголовным делам. Адвокат жил на широкую ногу и раз пять-шесть в год устраивал хлебосольные приемы. Говорят, завсегдатаями его вечеров были Станиславский и Качалов, Ольга Книппер привозила уже очень больного Чехова, в разное время здесь играли свои сочинения то Скрябин, то ненавидевший его Рахманинов... Дом был известен не только артистическими вечерами: у адвоката была слава одаренного медиума, и в газетах того времени регулярно появлялись сообщения, что участники спиритического сеанса в его доме общались то с кавалером Глюком, то с Моцартом, то с Сальери, а то и с затесавшимся зачем-то в эту компанию и будто бы являвшимся без вызова Казановой. (Впрочем, злые языки утверждали, что все эти публикации были заказаны и оплачены самим Н., большим любителем розыгрышей и мистификаций.)
Адвокат как-то нелепо и трагически погиб во время романтического путешествия по Волге с молоденькой актрисой, как теперь сказали бы (да и тогда вроде так говорили), восходящей звездой русской сцены, считавшейся его невестой. Он буквально в два дня умер от заражения крови, случившегося от какой-то царапины...
После революции наследников адвоката уплотнили (или вообще уничтожили, освободив таким образом жилплощадь), а роскошные апартаменты разгородили на десять пятнадцатиметровых комнатушек, что было совсем непросто: например, овальное окно большой гостиной пришлось поделить на три части, и если в средней комнате окно получилось отличное, шириной во всю стену (что, впрочем, зимой при перебоях с отоплением заставляло жильцов страдать от холода), то двум комнатушкам по бокам достались маленькие, полукруглые, уродливо приткнутые к одной стене окошки. Еще более несправедливо между нарезанными конурками была поделена потолочная роспись и лепнина, которую оставили нетронутой, чтобы не затевать слишком большого ремонта: так, в одной маленькой полутемной комнатке треть потолка была несообразно занята праздничным цветочно-фруктовым орнаментом, а в другой сверху из угла на жильцов хищно смотрел одинокий грифон, произвольно отделенный от своих собратьев, которые все вместе составляли некогда единый лепной ансамбль, но теперь по прихоти новых властей остались жить в других комнатах...
Сейчас же дорогой доходный дом, построенный в конце девятнадцатого века, и вовсе подлежал не то капитальному ремонту, не то сносу, и жильцов здешних коммуналок расселяли по отдаленным московским районам. Привыкшие жить на Арбате, люди выезжали неохотно, требовали предоставить им равноценную площадь в центре, и, хотя многие квартиры уже пустовали, некоторые упрямцы все еще прочно сидели в своих гнездах и заявляли, что вообще не уедут никуда и никогда. Между тем дом находился в ужасном состоянии, никакие дворники или сантехники сюда уже не заглядывали, просторные лестничные площадки и широкие марши были завалены мусором, под ногами гремели консервные банки. В пустующие квартиры, взломав двери, забирались кладоискатели: в поисках тайников они вскрывали полы и сбивали стенную штукатурку; испоганенные квартиры по ночам занимали бомжи и наркоманы - и власти на все это смотрели сквозь пальцы, видимо, надеясь, что, оказавшись в бомжатнике, в уголовном притоне, даже самые упрямые арбатские старожилы быстро согласятся переехать в Митино. Впрочем, опасаясь слишком громкого скандала, воду, электричество и даже телефон пока не отключали: последний срок несколько раз назначался, потом переносился, и недавно снова был отодвинут на месяц...
Строго говоря, трое студентов жили здесь совершенно незаконно. В течение нескольких лет они снимали две маленькие смежные комнаты у бывшей оперной хористки. Затем хористка получила двухкомнатную квартиру (на себя и на прописанную у нее внучку). Квартира была в зеленом и не самом удаленном районе, чего хористка, обивая пороги начальства, доискивалась несколько месяцев, и потому в страхе, что желанную площадь займет кто-нибудь другой, она быстро, в два дня, собрала вещи и переехала. Другие три семьи, жившие здесь, уехали еще раньше. Понятно, что и студенты - супружеская пара актеров и молодой, подающий надежды режиссер - должны были отсюда убираться. Но момент для этого был самый неподходящий: считанные недели оставались до дипломного спектакля, о котором, предвкушая событие скандальное (мастером курса был известный режиссер-авангардист), заранее говорила театральная Москва. Работа была в самом разгаре, репетиции шли ежедневно, так что лишиться сейчас крыши над головой, лишиться этого замечательно удобного жилья в десяти минутах ходьбы от института и от учебного театра, искать где-то квартиру, комнату или хотя бы угол, собирать вещи, переезжать, налаживать быт на новом месте было ну совершенно некстати.
И тут вдруг их сокурсница Телка привела откуда-то своего друга с театральной фамилией Протасов. Друг был сильно пьян, и она попросилась остаться с ним на ночь. Понятно, никто не возражал. Тем более что гости принесли с собой бутылку, да не одну, все хорошо посидели вместе, и хозяева тоже основательно поддали, и гость на удивление как-то воспрянул и пил с хозяевами наравне и был даже в силах недурно, не без актерского дара, рассказывать анекдоты и читать стихи, и только далеко за полночь все разошлись спать. В комнате, где прежде жил шофер такси, осталась широкая продавленная тахта, и здесь время от времени ночевали засидевшиеся друзья; кто-то из них предусмотрительно принес подушку и старенькое ватное одеяло с зеленым атласным верхом, в нескольких местах прожженное сигаретами...
А утром, когда на кухне все вместе пили кофе, ели бутерброды с плавлеными сырками и вяло, похмельно спорили, можно ли считать, что Никита Михалков украл у Хамдамова "Рабу любви" или это все-таки самостоятельная работа талантливого мастера, вдруг нагрянула какая-то комиссия - две полные женщины в одинаковых серых пальто с каракулевыми воротниками, пожилой чиновник с потертым портфелем и с ними знакомый участковый, совсем юный старлей с простецким, открытым лицом, похожий на молодого Збруева. Женщины и чиновник потоптались в коридоре, по очереди позаглядывали в раскрытые двери комнат и, не здороваясь, в кухню, где сидела компания, поморщились, ощутив висевший в воздухе сильный запах перегара, поговорили о чем-то вполголоса и ушли. Участковый вышел с ними вместе, но тут же вернулся. "Я вас много раз предупреждал, - сокрушенно сказал он. - А теперь мне выговор. Сегодня до обеда освободить помещение, и квартира будет опечатана".
Никто не ответил. Участковый ждал: он хотел убедиться, что указание услышано и будет выполнено. Но все молча пили кофе. Актеры умели держать паузу: один жестом попросил сахар, другой молча налил молока себе и соседу и тот так же молча поблагодарил кивком головы. "Ну, мне что, наряд вызывать?" - Старлей повысил голос, но на слове "наряд" дал петуха. "Садись с ними, командир, сначала позавтракаем", - спокойно сказал Верка Балабанов и сделал широкое движение рукой, приглашая участкового к столу. До поступления в театральный институт Аверкий Балабанов уже окончил училище в родном городе, и его даже хотели ввести на роль Воланда в местном театре. Он знал, как придавать своему голосу интонацию спокойной, немного утомленной, но все-таки непререкаемо властной силы. "А ты, мент, и вправду садись за стол, - мягко сказал Гриша Базыкин, - ты же нам не чужой". Балабановская жена Василиса, Васька, тут же поставила на стол чистую чашку. Все-таки старлей давно знал жильцов этой квартиры и уважал их. Даже робел перед их красотой, перед свободой, с какой они общались друг с другом, наконец, перед их талантом. Однажды он хорошо выпил тут и навзрыд плакал, слушая, как Гриша Базыкин, сняв со стены гитару, пел Высоцкого: "Идет охота на волков, идет охота!.. Кровь на снегу и пятна алые флажков!.." И какая разница, часом раньше они уедут, часом позже? Подождем. Он нашел на стене крючок и повесил фуражку, пригладил волосы и уже собирался сесть к столу, но тут поднялся этот самый Протасов. Умытый, свежий, уверенный в себе - никаких следов вчерашнего. "Нет, нет, - мягко, но решительно сказал он, жестом останавливая Ваську, готовую налить кофе. - Пожалуйста... Все в свое время, и каждому свое. Командиру некогда. Служба зовет. Верно, командир? - Он снял со стены фуражку и вернул ее на голову старлею. - Пойдем, командир, я доведу до тебя задачу". Спокойно глядя участковому прямо в лицо, он взял его под локоть и развернул к выходу, тот как-то беспомощно оглянулся на компанию и, ни слова не говоря, послушно пошел впереди Протасова. "Вот, дорогой Аверкий, как надо играть Воланда, - сказал Гриша Базыкин, разливая себе и Верке найденные остатки водки. - Но я не люблю Булгакова. И булгаковщину не люблю. И Воланда не люблю. И не люблю, когда он приходит без приглашения и вмешивается в чужие дела. Мне лично живой мент симпатичнее, чем литературный черт... Но, кажется, мы вляпались и теперь играем Булгакова!" И он выпил. "Ты, мой сокол, больше не пей, тогда и чертей видеть не будешь", - обиженно сказала Телка. Все-таки Протасов был ее друг.