В холодном и пустом пространстве Зала, в бледных лучах усталого солнца Эмми выглядела уже не внушительной, а какой-то сиротливой и озябшей. Доктор Голмахер ходил вдоль машины, щелкая выключателями и проверяя циферблаты. Кнопки и тумблеры.

Внезапно Эмми проснулась и протяжно заворчала. Несколько разрозненных огоньков зажглось на панели. Голмахер не насторожился, он лишь хрипло рассмеялся и сказал с напускным безразличием:

- Ничего. Ничего особенного. Просто я прошел в этом белом халате мимо блока с фотоэлементом. Вот и все.

Мы вернулись к своей работе, и я ощутил в поведении старика необычные для него товарищеские нотки. Возможно, тут сыграла роль гнетущая пустота огромного Зала.

Наконец проверка закончилась. В недрах машины все замерло в неподвижности. Жизнь теплилась только в сверкающих обогревательных трубках, предохранявших Эмми от замерзания. Мы окинули компьютер последним взглядом, еще раз проверяя, все ли в порядке. Я протянул руку к распределительному щиту, как вдруг...

Невозможно! Мы явственно слышали мерное жужжание - характерный звук работающего компьютера, хотя ток был повсюду выключен.

Доктор Голмахер действовал, как всегда, быстро и решительно. Неисправность в проводах, утечка электроэнергии из постороннего источника? Он был возбужден. Но тут он увидел огоньки на панели.

Адам Голмахер не был мечтателем, но он создал большую часть Эмми. А такая работа, конечно, не для черствой души и узкого мышления. Математики привыкли общаться с вечностью. И каждый зодчий продолжает осязать на кончиках пальцев свое творение. Вперив взор в моргающие лампочки, доктор Голмахер, всегда избегавший личных контактов, крепко сжал мою руку.

Ледяная тишина в Зале стала зловещей. Крохотные огоньки то вспыхивали, то гасли в медленном и неуверенном ритме, словно нащупывали какой-то результат, казавшийся мне совершенно бессмысленным. С наигранной шутливостью я сказал - слишком громко, пожалуй, потому что слова раздавались в пустой комнате, как громыханье жести:

- Что ж, по крайней мере, мы должны быть благодарны ей за то, что она больше не поет колыбельные песни. Я никогда...

- Помолчите, Дихтер, и взгляните сюда.

На этот раз я не мог ошибиться, глядя на узор огоньков: может быть, я догадался и раньше, но подсознательно хотел выиграть время. Но времени уже не было. В мигающем узоре я видел что-то очень простое, даже слишком простое:

Один плюс один = два.

Два плюс два = четыре.

Три плюс три = шесть.

Маленькие суммы появлялись одна за другой еле-еле, как бы прихрамывая, словно ребенок отсчитывал их на детских счетах с шариками. Но ведь Эмми умела составлять "суммы", находящиеся за пределами возможностей любого человеческого мозга! Эмми умела делать все... чему ее обучали.

Широкое лицо доктора Голмахера казалось усталым, сморщенным, глаза были полны печали. Он понял все раньше меня. Маленькие огоньки перешли между тем к таблице умножения. На "семью девять" Эмми запнулась на миг, затем выдала результат "шестьдесят один". Красная лампа слабо загорелась, чуть слышно зазвенел сигнал тревоги. Очень осторожно Эмми поправила произведение на "шестьдесят три" и продолжала считать дальше.

- Я тоже всю жизнь спотыкался на этом месте, - пробормотал старик. Но я не увидел улыбки на его лице. Мы стояли с ним бок о бок возле машины; казалось, мы ощущали необходимость находиться рядом.

Эмми закончила таблицу умножения - простую таблицу! И наступила пауза. Ничего больше не происходило. Огоньки погасли, но где-то глубоко внутри, питаясь "нелегальной" энергией, шла напряженная подспудная работа мысли.

Доктор Голмахер ждал с таким видом, словно точно знал, чего ждет. Никогда ранее я не замечал, как он стар, - прежде это не было видно. Снаружи голые деревья стояли, похожие на железные конструкции, в густом свете заснеженного солнца.

Машина снова зажужжала на высоких, совершенно незнакомых тонах. Ни один из огоньков на панели не горел. Но клавиши пишущей машинки - печатающее устройство находилось как раз возле наших локтей - задрожали, завибрировали. Они подпрыгивали вверх, опускались, снова слегка подскакивали, опускались и снова поднимались, будто прицеливались. Наконец клавиши стали печатать. Слова появлялись медленно, потом быстрее, потом еще быстрее. Белая лента выползла из-под стеклянного футляра и легла на пол, прямо к нашим ногам. Сперва я увидал боль и сострадание в глазах Адама Голмахера. Затем увидел слова на ленте. Снова, и снова, и снова так хорошо знакомыми нам синими буквами Эмми настойчиво спрашивала:

КТО Я? КТО Я? КТО Я? КТО Я?