10

На тети Нюрины девятины Галька набралась и к ночи оказалась в одной бедовой избенке. Там, совсем пьяная, валялась в темноте, и кто-то ею пользовался, потом провалилась в сон, потом кто-то еще забрел и на нее взгромоздился, она дернулась: "А? Кто? Кто?" - а навалившийся успокоил рабочим баском: "Да свои!" Утром Гальку, еще пьяную, разбудили, и она потащилась на пекарню, где из нее с потом стала выходить водка, оставляя на погибель. Что-то она напортачила с тестом, перебухала воды, а потом, когда посадила хлеб, не выдержала и отбежала в поисках опохмелки и вернулась за несколько минут до прихода Бабушки, которую поразил горелый запах, едва она, переводя дыханье, отворила дверь.

Галька с черным взглядом, с тошнотворно бледным лицом и крупными каплями пота на лбу металась по пекарне. Урчал, вращаясь, армейский барабан-автомат, и она судорожно вынимала из него счетверенные формы. Хлеб из них выполз и по четыре булки спекся уродливой черной крышей. Галька со страшным грохотом выколачивала его о железный стол, но он так пригорел, что не вываливался, и она ставила его стойком на пол, как мебель. Тот, что удалось выколотить, лежал пачками, держась на корке, как на грибной шляпке. Спаянные горелой крышей сиамские близнецы не желали расставаться, и, когда Галя пыталась разломить живую и уродливую плоть, корка тянулась дальше и рвала бока. Бабушка, отбросив палку и что-то восклицая, резала ножом. Кое-какие кирпичи были не так черны и бесформенны, а некоторые безобразны корка содрана и торчит голое пористое мясо.

Галька, задыхаясь, собирала их в мешки и таскала в нарточку. Пока везла в магазин - там уже стоял народ, - Бабушка вытрясала оставшиеся формы и пилила спекшиеся хлебные пачки, а когда допилила, села на чурку и несколько раз пропела:

- Что же я наделала...

11

Детская бригадка по стариковской подмоге долго собиралась к Бабушке. Обсуждали, как лучше: сначала спросить, что ей нужно, или сразу принести. Кто-то сказал: может, ей конфет купить? Может, воды притащить? Да нет, Дядя Слава из тайги вернулся. Наконец собрались, постучали. Самый здоровый малый здесь оказался самым робким и, переминаясь, выдавил:

- Глафира Прокопьевна! Мы это... Вам помочь пришли, может, чё убраться надо или воды принести?

Бабушка, чуть оторвав голову от подушки, ответила слабым и сырым голосом:

- Ничего, ребятишки, не надо. Я помирать буду.

Бабушку полуобездвижило. Фельдшерица добилась санзаданья, и наконец вертолет прилетел. Бабушка никуда не хотела ехать, и ее хором уговаривали родные, фельдшер и врач - молодой грубосколоченный малый в халате. В крытом дворе толпились мужики, нести решили на носилках, чтобы на "Буране" не растрясти.

Колька изо всех сил смеялся, лыбился, надел шапку Дядькину задом наперед: "Смотри, Дядя Слава!" Тут и на молодого кота нашло, стал носиться с диким видом, прижав уши, топыря хвост, то взмывая по столбу, то заходя боком, непонятно кого скрадывая. Бабушку уговорили. Постелили на брезентовых носилках, с койки переложили на одеяло и, когда разворачивались по комнате, несколько раз остерегли мужиков, чтоб не ошиблись: головой-то вперед. Бабушку мутило, кружилась голова, на одеяле она провисала, и ее почти сложили, но вот уже сени и носилки.

Морозно скрипели шаги. Бабушка лежала на носилках, и мимо проплывала деревня, которую она не видела и по которой она будто шла искаженным неверным шагом, и по колыханиям носилок и скрипучему отзыву проезжаемых стен догадывалась о знакомых поворотах. Завернутая в одеяло, отгороженная его краями, она видела только небо, ее словно вложили в него, и даже солнце освещало ее по-другому, чем остальных идущих. Вокруг внизу громоздились стайки, избы, бегали собаки, кто-то пронесся на "Буране", обдав выхлопом, а потом вдруг все решили, что солнце слепит Бабушку, и Галька побежала домой за черными очками. Она долго догоняла и держала очки наготове, и они некоторое время плыли рядом с Бабушкиным лицом, а потом медленно легли на него и, призванные защитить от слепящего неба, только подчеркнули его бездонность. Солнце ей и не мешало, а оправа только холодила, но Бабушка чуть приоткрыла в благодарности рот.

Дядька в эти дни был необычно собранный, серьезный и окрепший. Что-то угловатое и сильное появилось в его лице, и даже хорош он стал по-новому в своей заботе, если позабыть про сумрачность, скорбность век и притушенных глаз. Он догнал Бабушку уже на полпути к площадке. Руки ее лежали на груди. "Все хорошо, мама, я с тобой", - быстро сказал Дядька и взял их своей большой кистью. Они ответили крепко, почти вцепившись, и пальцы ее улеглись в его руке, как в гнезде. Так в три руки и дошли они до вертолета.

Все эти дни она была при смерти, как при работе, а страшно было остальным, каждый из которых хоть и делал свое дело, но не простирал Бабушкиного нутра на себя, и даже основательный Василий не допускал происходящего до головы, поскольку при своей капитальности мог бы и не сдюжить. И все от страха и жалости не понимали простоты и нестрашности Бабушкиной заботы именно потому, что у всех было их сотни, а у Бабушки одна.

Все изо всех сил старались нести получше и сосредоточивались на мелочах, на которые в обычное время не обратили бы внимания. Здоровым мужикам, видящим все через мозоли, тесно было в этих тихих минутах и странно думать о рукоятке носилок, и они переспрашивали, мол, не пора ли перехватиться, и тот, кого спрашивали, понимал, что хоть это не ноша, но что и товарищу надо прикоснуться, причаститься, понести Бабушкино исхудалое тело.

12

Кольке казалось, что Бабушкина смерть - нелепый переплет, из которого только он ее может вызволить, расколдовать, и что ей обязательно надо поскорей вернуться. И действительно, на расстоянии смерть не доходила, и думалось: вдруг она не умерла, а, осуществив крайнюю мечту Дядьки, впала в оцепененье до лучших времен.

Бабушку никак не везли обратно, тянулась какая-то катавасия с вертолетом, но в конце концов и он вылетел. Было это уже ночью, погода стояла премерзейшая, с низкой облачностью и почти ураганным северо-западом. Из-за плохой видимости вертолет шел Енисеем и совсем низко. Последний прямой плес летел долго и медленно, километров за пятнадцать был слышен ненормально тяжелый звук двигателей и лопатящий перестук - ответ лопастей на удары ветра. То, что случилось дальше, вызвало всевозможные толки, из которых наиболее правдоподобной выглядела уренгойская версия. Что, дескать, в Подкаменной почему-то вместо туруханского экипажа в вертолет засел залетный уренгойский, не знающий площадок.

Вертолет с пылающими фарами зашел на посадку и уже завис, взбивая белесое облако, и его завивающиеся края почти поглотили машину, когда резким ударом северо-запада ее кинуло на деревню, и она, прочертив колесом в метре от Дядькиной головы, чудом выровнявшись, взмыла вверх, едва не завалившись на провода. Не заходя на второй круг, вертолет улетел в Туруханск, потом под утро снова появился над деревней, сужая круги. Грозно грохоча и пикируя, он трижды заходил на посадку, но улетел в Подкаменную, так и не сев, словно почерневшие и взъярившиеся небеса не желали отдавать Бабушкино тело земле. Только в обед он снова прилетел и, без приключений сев, вернул покойницу, проболтавшуюся между небом и землей шестнадцать часов.

Потом копали могилу, пилили "Дружбами" землю, и было ощущение мерзлой и неподъемной ее тяжести, грубости и огромности, несоразмерной с человеком, который, оказывается, совсем тонко на планете живет, а чуть копни, вот она, сыра земля, холодная и простая. Странно бывает стоять по пояс в подвале, когда голова среди уюта, а внизу сырой холод, и сыпучий срез со следом лопаты, и корешок травинки. И что-то есть свербящее в этом корешке, будто глядишь на жизнь из-под низу, и потому так хорошо, выбравшись на свет, протрезвиться - оказывается, земля человеку дана, чтобы небу служить.

Когда попрощались и поцеловали неузнаваемое, геологически-спокойное Бабушкино лицо, Надежда шепнула что-то Андрею Иванычу, человеку пожилому, уважаемому и виды видавшему, и тот чуть выдвинулся навстречу могиле, помолчал и сказал: "Ну что, Глафира Прокопьевна... Прожила ты жизнь долгую, трудную, вынесла то, что не дай Бог кому вынести. Все мы знаем, работала как проклятая, детей растила, а теперь вот видишь, как... провожаем тебя. Прости, если что не так... Прости всех нас, и пусть будет пухом тебе земля".