— Извините, если я осмеливаюсь сомневаться после тех слов, которые мне однажды довелось слышать от вас.

— Однако клянусь вам, Салюстиан, что воспоминания часто возникают в моей памяти, заставляя то грустить, то улыбаться.

Олоцага взглянул на Евгению, медленно и гордо выступавшую рядом с ним, увидел грустное выражение ее прекрасного лица и понял, что в эту минуту она открыла ему глубочайшую тайну своей души.

— Если все, что вы говорите, правда, тогда наша участь одинакова, — произнес он.

— Возможно, мы никогда не будем иметь случая говорить так, как говорим сегодня, — продолжала императрица, — мы станем видеть Друг друга, улыбаться, но никто из нас не осмелится показать и виду, как близки мы были когда-то. Этому надо учиться, Салюстиан, если хочешь носить корону.

Они вошли в длинный узкий зал, украшенный живыми цветами, который вел на террасу, и незаметно стали спускаться по широким мраморным ступеням в парк.

Была прекрасная летняя ночь. Луна ясно освещала купол стоявшей вдали часовни и озеро, отделенное от парка низкой каменной стеной. Внизу, в аллее, к которой вела терраса, бил фонтан, кроме его плеска, кругом в большом роскошном парке не слышалось ни звука.

— А ваш Рамиро? — спросила Евгения.

— Рамиро прекрасный, милый мальчик, скорее, даже юноша, потому что в будущем году он сделается офицером королевы Испании. Единственная радость моей жизни — это его любовь ко мне.

— Да сохранит его Пресвятая Дева! Доставьте мне случай увидеть его когда-нибудь.

— Обещаю, но это «когда-нибудь» будет очень не скоро. Впрочем, я привезу его сюда.

Вдруг за деревьями, под которыми они стояли, раздался хриплый смех.

Евгения невольно вскрикнула, Олоцага быстро отскочил. Откуда раздался этот дьявольский смех, кто мог спрятаться в парке Фонтенбло?

Олоцага схватил свою шпагу и бросился к тому месту, где прозвучал смех, чтобы убить несчастного, осмелившегося осквернить эту божественную минуту.

Пробираясь сквозь кусты, дон Олоцага заметил, как к аллее, что вела к выходу, проскользнул какой-то монах. Олоцага хотел броситься за ним, но Евгения остановила его:

— Останьтесь! Ради всех святых, останьтесь, — умоляла она.

— Я хочу знать, кто этот дьявол!

— Прошу вас, Салюстиан, отведите меня назад во дворец!

— А, так и здесь водятся волки в монашеских платьях! — проговорил он в сильном волнении.

— Я не знаю, кто это такой, — прошептала императрица, приближаясь к ступеням террасы, — но надо быть снисходительнее к монахам.

Когда они снова вошли в длинный зал дворца, к ним навстречу вышел император, разговаривавший с маркизом де Бомари.

Увидев свою супругу одну, без придворных дам, в сопровождении испанского посла, Луи-Наполеон сказал:

— Вероятно, наш многоуважаемый посол рассказывал императрице про чудеса Испании. В таком случае жаль, что я не слышал ваших рассказов: я сам обожаю эту прекрасную страну.

— И тогда, ваше величество, вы могли бы убедиться, что ваш парк небезопасен.

— Как так? — спросил удивленный император. Олоцага осторожно рассказал ему о происшествии, ловко избегая всего, что могло бы вызвать подозрение.

— Ну, — сказал Луи-Наполеон, — ведь это не Мерино, любопытный монах — человек не опасный.

С этими словами император возвратился с супругой в зал, за ними последовали дон Олоцага и маркиз де Бомари.

А мы вернемся в Мадрид, чтобы узнать, кто был тот монах, подслушивавший разговор императрицы с доном Олоцагой.

ИЕЗУИТ КЛАРЕТ

Возвращение гвардейцев королевы не осталось тайной в Санта Мадре. Благочестивый отец Фульдженчио, духовник королевы-матери, и сестра Патрочинио с точностью доносили обо всем, что происходило при дворе. На улице Фобурго поэтому очень хорошо знали, что назначению дона Эспартеро министр-президентом и О'Доннеля регентом содействовали четверо гвардейцев.

Герцог Лухана, который с тех пор, как мы его потеряли из виду, не утратил еще своего авторитета в народе, приобретенного боевыми подвигами, но и не обогатил себя никакими другими знаниями, необходимыми для управления страной, был, можно сказать, украшением Кабинета — он охотно жертвовал своим именем и популярностью ради огромных годовых доходов, почти равных княжеским. Эспартеро — а ему уже было за шестьдесят — не сердился на то, что его постепенно отстраняли от всех государственных дел: народ все еще при встрече кричал ему «Виват!» и приветствовал его экипаж. Он охотно предоставил заниматься делами маршалу О'Доннелю, который всегда следовал советам своего верного опытного друга Серано, зная, что ему одному он обязан положением. Но О'Доннель имел одну слабость, которой легко поддавался, и этой слабостью, как мы увидим позже, часто злоупотребляли.

Серано почти не вмешивался в государственные дела и даже старался как можно реже появляться при дворе. Предметом его забот стал молодой Рамиро, с ним он часто куда-то выезжал, большей частью верхом и в сопровождении старого слуги.

Королева много молилась с сестрой Патрочинио. Влияние монахини росло с каждым годом и дошло до того, что королева ничего не предпринимала, не посоветовавшись с ней, особенно когда та находилась в так называемом магнетическом сне, который хитрая графиня могла вызвать, когда хотела.

Но Изабелла так твердо верила в это сверхъестественное состояние, что приписывала монахине какую-то волшебную силу.

Опасности июльской революции были преодолены, и, казалось, только в одном месте о ней помнили и говорили. Этим местом был дворец Санта Мадре.

Франциско де Ассизи перевез в Мадрид большую часть своих бедных родственников, которые не только жили на широкую ногу за счет доброй в этом отношении королевы, но и, подобно герцогу Риансаресу, с успехом извлекали для себя прибыли, часто из весьма сомнительных источников. Ничтожный король молился больше, чем когда-либо, и все чаще брал в долг у монастырей, богатства которых были неисчерпаемы. Но благочестивые братья требовали за свои деньги важных услуг, и он постепенно превратился в обычного придворного шпиона, подслушивая все государственные тайны и тотчас донося о них святым отцам, за что, кроме денег, получал отпущение грехов.

Поэтому неудивительно, что патеры в мельчайших подробностях знали все, что происходило при дворе.

Маленький король употреблял приобретенные средства не для того, чтобы помогать бедным или поддерживать правительство в его предприятиях, а единственно на то, чтобы удовлетворять свои прихоти и желания. Удовольствия его были такого рода, что мы отказываемся их описывать. Достаточно сказать, что от участия в устраиваемых для короля оргиях отказывались все мадридские маньолы, и с помощью иезуитов, особенно сестры Патрочинио, из Парижа выписывали танцовщиц, прошедших специальную школу наслаждений.

Королева не искала в муже ни покровителя, ни защитника, она знала, что не нашла в своем невзрачном, безвольном Франциско того, что имеет почти каждая жена в муже, и потому переносила с покорностью свою участь, тем более что, как мы увидим, была щедро вознаграждена за это.

Иезуиты уже не довольствовались тем, что держали в своих руках короля, они стали опутывать своими сетями и королеву.

Мария-Христина, сделавшая солдата своим супругом, жила безбедно: копила с мужем деньги для многочисленных детей и была совершенно спокойна насчет своей дочери, зная, что та в надежных руках духовников.

В ту ночь, когда Серано принимал друзей, с улицы Мунеро на площадь Изабеллы незаметно двигался монах. Дойдя до угла, он остановился и огляделся кругом, ища кого-то. Ему пришлось ждать недолго, через минуту приблизился другой монах, плотно закутанный в плащ.

— Брат Кларет? — шепотом спросил он.

Первый монах немного откинул свой капюшон, из-под него показалось полное круглое лицо духовника государственных преступников, его косые глаза вопросительно смотрели на подошедшего.

— Ты — посланный от сестры Патрочинио?