В это мгновение тишину разорвал выстрел, и между нами просвистела пуля.

Шульман вскрикнул и схватился за плечо.

XXV

Я бросил саблю, в три прыжка достиг портупеи, выхватил револьвер и кинулся в лес. В глубине его, шагах в пятидесяти, был слышен бег негодяя. Я дважды выстрелил в том направлении и побежал вдогонку. Стволы и кусты ограничивали видимость, а дальний шум беглеца служил плохим ориентиром. К сожалению, злость вела меня вперед, как быка. Когда ко мне вернулся трезвый ум, я уже отмахал по прямой достаточное расстояние. Я остановился, прислушался - полное молчание окружало меня, я готов был взвыть. Негодяй сбежал или затаился, где было его найти? Вдруг недалеко в орешнике послышался шум: а-а! - обрадовался я, - убегаешь! не уйдешь! - и, держа палец на курке, рванулся к кустам. Навстречу мне выбежал из них вооруженный саблею Красинский.

- Э, черт! - выругался он. - Это вы шумели? Теперь не найдешь. Ушел.

Я поспешил к Шульману. Сердце мое терзалось. Беда, думал я. Ведь человек мог спокойно обедать с командиром и именинником, вино пить, а сейчас лежит на просеке с пулевым ранением, вдруг тяжелым? И ехать не хотел, и уезжать порывался - как чувствовал. А все я. Хоть сгинь теперь, так стыдно.

Секунданты Красинского бинтовали лекарю плечо. Рана, к моему облегчению, оказалась неопасной, пуля порвала мышцы. "Вот, Петр Петрович, с укором сказал Шульман. - На чужом пиру похмелье". - "Яков Лаврентьевич! воскликнул я. - Не сердись. Не тебе предназначалась эта пуля". - "Не думаете ли вы, что я к этому причастен?" - вмешался Красинский. "Именно так и думаю", - ответил я. "А я думаю, что пулю прислал солдатский штуцер!" "Надо выяснить, в кого стреляли", - сказал секундант Красинского. "Штабс-капитан узнает об этом в своей батарее", - ответил ему Красинский. "Зачем же, - возразил я, - узнаем сейчас", - и пошел на дуэльную дорожку.

Нарубив длинных прутьев, я обозначил места, где во время выстрела находились секунданты, я и Красинский. Встав в створ с вехой, изображавшей Шульмана, я вообразил траекторию полета пули и направился вдоль нее в лес.

С моей стороны, думал я, о дуэли знали двое - лекарь и денщик. Первый сидит под крестом, второй - я был уверен - курит трубочку на пороге избы. Да и нарушь Федор мой приказ сидеть дома, характер его не позволил бы стрелять из засады. Не мог стрелять друг Красинского. В меня мог стрелять враг Красинского, в него - мой враг.

Размышляя так, я достиг орехового куста, трава с тыльной стороны которого была утоптана - здесь прятался негодяй. Став на его место, я заметил прорезанную в листве амбразуру. Стволы оставляли для выстрела узкий коридор. Приглядевшись к расположению прутьев, я заключил, что пуля адресовалась мне. Стрелок позволил Красинскому миновать сектор обстрела и нажал на спуск, когда на линию прицела вышел я. Будь атака Красинского стремительной, я лежал бы сейчас с пулею под лопаткой. Я содрогнулся, вообразив последствия... Но кто мог стрелять? Я вернулся на просеку. Несчастный Шульман нервно ходил возле лошадей - ему не терпелось уехать.

"Стреляли не по вам и не по мне, - сказал я Красинскому, - а как раз в моего товарища. Можете убедиться в этом лично". - "Я верю, - ответил Красинский. - Однако, полагаю, дуэль наша не закончена?" - "Даст бог, продолжим", - сказал я.

Мы разъехались.

XXVI

Уложив Шульмана в постель и пожелав выздоравливать (он иронически меня поблагодарил), я поехал к подполковнику Оноприенко. Предстояло лгать, что само было неприятно, предстояло всполошить офицеров, поднять в ружье батарею, втянуть в кутерьму множество людей. Воистину, я погрязал в грехах... И не доложить командиру о происшествии было нельзя.

Поповский двор оказался заполнен канонирами; они сидели на завалинке, на бревнах, просто на корточках - все словно в раздумье. Будучи далек в мыслях от их настроения, я предположил какую-то новую беду и спросил у крайнего солдата, что произошло. "Ничего, ваше благородие. Песню слушаем", - ответил солдат. И действительно, из дома слышалось пение - в три голоса пели батарейные запевалы. Я сообразил, что обед достиг апогея.

Обождав последнего куплета, я сказал себе "С богом!" и тяжелыми ногами вошел в избу. Меня встретил взрыв радостных возгласов, которыми всегда приветствуется в подвыпившей компании новое лицо; Купросов поспешил наливать мне штрафную; тут же, будто иголку вонзив в мою совесть, спросили, где Шульман.

- Господин подполковник, - сказал я, - должен сделать вам сообщение. Конфиденциально!

Все замолкли, командир вышел со мной в сени.

"Василий Михайлович, - молвил я вполголоса, - помните, я ушел вместе в лекарем... Так вот. Мы поехали на прогулку, и в лесу..." - "Что в лесу?" спросил командир, трезвея. "Мы были обстреляны из засады. Точнее, некто произвел по нас одиночный выстрел. Шульман ранен". - "Как ранен?" - "Ранен в плечо". - "Опасно?" - "Слава богу, нет!" - "Ах ты, господи! - воскликнул Оноприенко. - Какая неосторожность. Мятежники! Вот и аукнулось нам снятие караула".

Тут в нашей беседе наступил короткий перерыв, равный по времени двум глубоким тоскливым вздохам подполковника. Для меня эти несколько секунд стали моментом прозрения. История моего знакомства с Володковичами вдруг развернулась перед глазами в единстве разрозненных прежде картин - так разворачивается веер, и догадки о возможном убийце пришли на ум.

- Господин подполковник, - сказал я, - прошу вас дать мне полномочия для розыска. Я виноват, мой долг найти преступника, иначе меня совесть истерзает.

- Ах ты, господи! - повторил командир. - У нас, действительно, сегодня непорядок. Утром побег был, а солдаты, вон, расселись во дворе, как на свадьбе... Черт знает что, не батарея - татарский базар... И надо охранение усилить... Идемте.

Мы вошли в горницу.

- Господа офицеры! - призвал командир, и все встали. - Полчаса назад штабс-капитан и лекарь подверглись нападению мятежников. (Я мысленно покраснел.) Шульман получил ранение. Приказываю вам, капитан, провести расследование покушения, возьмите взвод, два, сколько необходимо... вам, господа, привести в готовность свои подразделения. Надеюсь также, что каждый сочтет за дружеский долг навестить раненого товарища...