Господина Володковича я нашел в аллее, где росли обнявшиеся ели. Я сказал необходимую фразу о сочувствии офицеров батареи горю его семьи. Несчастный отец принял ее наклоном головы.
Минуту мы молчали. Я испытывал неудобство задавать любопытные мне вопросы. Он все знает сам, думал я. Что ему от моих слов, от моего вмешательства в семейную их беду. Никакие разговоры, никакие меры сына не воскресят. Друзья сына по отряду должны быть ему неприятны; я как офицер армии, подавляющей восстание, неприятен ему вдвойне. Да он и не рискнет со мной, незнакомым человеком, откровенничать. Однако, в противоположность таким здравым рассуждениям, я сказал:
- Господин Володкович, вчера нами был схвачен мятежник - знакомый вашего сына, который потрясенно переживал его трагическую смерть. Ночью сегодняшней он бежал.
Володкович недоуменно посмотрел на меня, и я кратко изложил ему свои сведения, не решившись, однако, сказать, что подозреваю возможность убийства.
Господин Володкович долго вглядывался мне в глаза и наконец предложил:
- Салитесь!.. Я не знаю, что вы за человек, - сказал он. - Вы владеете знаниями, передача которых властям может окончиться для нас Пермью или Тобольском. Поэтому я вас прошу войти в мое положение. Все, что я мог сделать для Северина, я сделал: вырастил, воспитал, отправил в столичный университет. И там он жил не в нужде, поверьте. Будь он со мной, я следил бы и за его духовным становлением, удерживая от крайностей, от дерзких мыслей, но там на него влияло землячество: вольнодумные беседы, желание изменить образ жизни людей - это болезнь студентов; на пять лет они вместе, они равны, им кажется - все могут быть равны. Я надеюсь, вы поймете, что над такими процессами отец, живущий в медвежьем углу, не властен.
Я молча согласился.
- А как зимою началось восстание, - продолжал Володкович, - и нет, уже позже, в марте, Северин прислал письмо. "Назревают великие события, - писал в письме, - считаю, отец, что и Михал должен откликнуться. Благослови его, и пусть приезжает в Вильно. И денег ему следует иметь рублей триста на необходимые покупки". Это значит, - пояснил Володкович, - на оружие. Я и Михала не пустил, да он и сам был против такой поездки, слава богу, у него иные взгляды, и денег не послал. А послал по указанному адресу просьбу оставить гиблое дело, вернуться в университет, учиться, служить Родине мирным трудом. И с того дня по вчерашний от него нам ни ответа, ни привета не поступало.
- Сколько бессонных ночей было в эти месяцы, - сказал Володкович. Гадаешь в темноте: жив? убит? в каземате сидит? обнимемся ли когда вновь? Ну вот, два дня назад и обнялись. Отвоевался мой сынок, добрел до родного дома, чтобы на моих глазах застрелиться. Уж лучше бы погиб в бою. Хоть и плохо так говорить, но все было бы лучше. Говорит: "Я уеду, отец, мне деньги нужны". Я дал Северину тысячу рублей. Мы попрощались с ним около семи часов. Зачем стрелял в себя? Где ходил три часа?
- А вот вы подымались звать Северина? - спросил я.
- Никуда я не подымался, - ответил Володкович. - Ни к чему. Я своими глазами видел, как он из усадьбы ушел. Это для Лужина говорилось. Я не понимаю, и как мне понять, что его толкнуло...
- А деньги?
- Что деньги? - переспросил Володкович.
- Вы дали ему деньги? Где они?
- Деньги! - тоскливо сказал Володкович. - Что мне в них? Но вы правы, надо сказать, пусть посмотрят.
- Вот мы с вами поговорили, - сказал Володкович, - мне стало легче. Странно, в тяжкую минуту хочется говорить, другого человека приобщить к своему горю. И, право, легче, - повторил Володкович. - Вы, верно, добрый человек, и я вас прошу, ведь у меня еще двое детей...
- Не беспокойтесь, - ответил я. - О нашем разговоре никто не узнает.
XXI
На втором этаже было четыре комнаты: две - окнами в парк, две - на главный двор. Напротив лестницы в простенке между дверями висела картина в позолоченном багете, изображавшая бой шляхты с татарами. Всем татарам волею художника была придана отвратительная внешность, противники их, мало того что были прекрасны, все отличались богатырской силой - разваливали басурман надвое. Впрочем, и среди шляхты трое или четверо упали с коней, пронзенные стрелами, и в красивых позах умирали. Я вспомнил нашу кадетскую столовую, где за два года изучил до малейших деталей сражения наших войск с французами, шведами и освобождение князем Пожарским Москвы. Под воздействием трех этих картин я долгое время находился в уверенности, что войска других стран намного отличаются в худшую сторону от наших ростом, силой, благообразием и храбростью. Но будучи в пятьдесят девятом году в Париже, я обнаружил, разглядывая батальные полотна, что отталкивающим обликом и слабостью духа художник наделил наши полки, французов же наоборот представил отменными удальцами. "Такова сила искусства, - объяснил мне, потешаясь над моим возмущением, хозяин картин. - Кисть художника служит национальной гордости. Желаемое выдается за действительное".
Какое-то время я постоял у патриотического произведения, сравнивая татарское и шляхетское оружие, а в особенности конскую сбрую, показанную с хорошим знанием.
В стороне проскрипела дверь. Я обернулся и увидел Михала. Мы поздоровались.
- Я к вам, - сказал я и повторил то, что сказал ранее господину Володковичу.
Молодой человек пришел в сильный испуг.
- Господин штабс-капитан, - пролепетал он, - я вас молю, не используйте это нам во вред. И почему, почему мы должны отвечать за чужие дела?.. Я не беспокоюсь о себе, но отец, Людвига...
- Вы излишне боитесь, - сказал я. - И не надо об этом. А вы вот что скажите: сколько денег дал Северину ваш отец?
- Отец не совещался с нами насчет суммы, - ответил Михал. - Вернее всего, немного.
- Видите ли, Михал, - сказал я. - Если Северин взял деньги, то он не должен был стреляться, а уж коли застрелился, то и деньги целы.
- Какое это имеет значение? - спросил Михал. - Я не понимаю.
- Огромное. Мне не хотелось говорить вашему отцу - ему и без того тяжело, но вам я могу сказать. Вот мое рассуждение: отец дал деньги Северин покончил с собой - денег при нем нет - значит, их некто взял...
- Слуги? - сказал Михал. - Нет. При всем множестве недостатков наши слуги - честный народ. Но это легко проверить.