Монахиня все еще лежала неподвижно с полуоткрытыми глазами.

— С каких пор Франциско Серрано знает эту Энрику? — спросила взволнованная Изабелла.

— С самого детства, — ответила монахиня тем же монотонным голосом.

— Я должна ее взять в свои руки, чего бы мне это ни стоило, — проговорила оскорбленная в своей любви женщина, — скажи мне еще одно.

— Говорите скорее. Ваши вопросы причиняют мне боль, которая предвещает всегда мое освобождение от ослепительных лучей, пронзающих меня и проникающих повсюду.

Лицо Изабеллы просияло. Она знала теперь, как поставить ясновидящей вопрос, для того чтобы не только узнать, что ей было нужно, но и испытать монахиню, которая своим непостижимым знанием уничтожала всякое сомнение в своей правдивости.

— Кто, кроме дона Серрано и Энрики, будет находиться завтра в десятом часу во дворце на Гранадской улице? — спросила Изабелла, в высшей степени возбужденная.

— Королева! — ответила ясновидящая.

— И каким образом королева возьмет власть над Энрикой?

— Через вопрос: куда Энрика дела своего ребенка, отец которого Франциско Серрано.

Изабелла задрожала. Она должна была опереться, чтобы не упасть от этого ответа. По красивым ее чертам пробежала холодная улыбка.

— Через вопрос: куда Энрика дела своего ребенка? — повторила она. Ее дрожащие губы никак не могли произнести имя Франциско Серрано в связи с именем соперницы. Она торжествовала, потому что все знала, все, даже более того, что желала и опасалась узнать.

— Неверный, — произнесла она шепотом, — я его страшно накажу за то, что он обманул два женских сердца.

Королева пошла к двери, которую патер Фульдженчио отворил с низким поклоном.

Она закрыла лицо свое и шею вуалью и скорыми, но твердыми шагами воротилась в свои покои. Лицо ее горело страстным волнением. В эту же ночь она написала собственной рукой некоторые решения и распоряжения на следующий день и вечер. Молодая королева за один час стала старше на несколько лет.

Если бы она могла взглянуть в комнату флигеля, она бы увидела, что коварная женщина поймала ее в свои сети. Монахиня Рафаэла дель Патрочинио, которая так долго лежала неподвижно и с таким искусством и ловкостью сыграла роль ясновидящей, повернулась наконец на своей постели, покрытой матовым голубым светом, который еще больше увеличивал впечатление, произведенное на королеву. Когда она, наконец, осознала свое превосходство и великую победу, на ее прекрасном лице мелькнула адская улыбка.

Графиня генуэзская приподнялась с постели. Белая и широкая одежда опустилась вдоль ее прекрасного тела, слегка обрисовывая ее пластичные формы. Когда она взглянула на себя, довольная улыбка показалась на ее обольстительно прекрасном лице. Ей теперь пришло в голову, что ее божественные формы и умение их ловко скрывать, могут ей дать силу, которая сделает ее непобедимой, тем более что королева уже была в ее руках.

Она распахнула белую одежду, чтобы убедиться, не ослабла ли ее красота и правы ли ее обожатели. Прекрасная графиня, осмотрев себя, созналась, что если бы она была мужчиной, то также была бы ослеплена красотой своего тела и не противостояла бы ему.

Патер Фульдженчио вошел неслышно и стал молчаливо наблюдать за этим осмотром, который открыл ему все прелести роскошного тела прекрасной женщины. Глаза патера сверкали как огненные искры. Еще одна минута и благочестивый отец, забывшись, бросился бы как разъяренный тигр на дивную графиню генуэзскую, чтобы утолить страсть, кипевшую в каждой его жиле.

Всегда верно рассчитывавшая Ая с холодной улыбкой посмотрела на патера, который стоял у порога бледный и взволнованный.

— Позовите в мой кабинет, благочестивый брат, мужчину в коротком черном плаще и с рыжей бородой, — сказала она, — мне нужно еще ночью с ним переговорить. Вы удивлены? Не думайте, благочестивый брат, что между мною и этим незнакомцем, служащим мне, существуют какие-нибудь особенные отношения. Вы ведь знаете, достойный брат, что Рафаэла дель Патрочинио постриглась и сделалась вашей сестрой, отказавшись от всех мирских сует.

Патер Фульдженчио знал власть монахини. Его губы подернулись завистливой и дикой улыбкой. На лице его отпечатались все пороки и грехи, какие только могут наполнить человеческую душу.

— Оставьте кесарю кесарево! — проговорил он, но графиня не хотела понять этой шутки патера и подошла к двери, ведущей в ее кабинет. Она еще раз обернулась к ничего не значащему, по ее мнению, инквизитору и шепнула ему, придавая глазам своим особенный блеск:

— Через шесть месяцев день святого Франциско, и мы, благочестивый брат, увидимся в этот день в павильоне Санта Мадре.

— О, желанная ночь, — ответил патер шепотом, — горе мне, если я тебя не обниму. Я с ума сойду, если другой придет раньше меня и мои губы не прикоснутся к твоим. О, прекраснейший из грехов!

Ая вошла в кабинет и заперла за собой дверь. Эта комната, устроенная для монахини, хотя и поражала своей рассчитанной простотой красок и обстановки, однако же далеко не походила на монашескую келью.

Около одной стены стоял изящно вырезанный деревянный налой с большим распятием из черного дерева. Около другой — письменной стол из розового дерева без всяких украшений, который распространял благоухание по всей комнате. В одном углублении этой стены стояло большое, сделанное из чистейшего белого мрамора изображение Святой Девы, а перед ним висела вечно теплящаяся маленькая лампада. В нижней части ниши, на столике, стояла мраморная чаша со святой водой. Несколько стульев из черного дерева дополняли меблировку кабинета монахини. Зато самый избалованный вкус какой-нибудь королевы не мог требовать большего комфорта и удобства, с какими были устроены будуар и спальня прекрасной графини, отделенные дверью и портьерой от ее кабинета.

Войдя в кабинет, она села к письменному столу и стала быстро писать. Не одна Изабелла писала в эту минуту приказы и распоряжения. Ая также должна была сделать свои приготовления к следующему дню.

Несколько минут спустя вошел в комнату брат герцога де ла Торре, тот страшный рыжебородый Жозэ, со сверкающими глазами и бледным лицом, искаженным страстями, который сделался теперь орудием графини.

Ая не удостоила его никаким поклоном. Она имела довольно оснований, чтобы презирать дона Жозэ Серрано. И действительно, должны были быть основания, если даже эта женщина-демон приходила в ужас от адской развращенности и отвратительной порочности животного, которое называло себя братом герцога де ла Торре.

Но графине генуэзской еще нужен был дон Жозэ.

— Какое еще поручение вы хотите возложить на меня, беспокойная графиня, — сказал он, — после того как я вас удостоверил, что неотступно стою на карауле?

— Вы должны, дон Серрано, доставить самым секретным образом два письма. Эти письма так важны, что от них зависит ваша и моя жизнь. Первое назначено владельцу чудесного дворца на Гранадской улице.

— Аццо, которого вы любите?

— Другое испанскому главнокомандующему, герцогу де ла Торре.

— А, моему светлейшему брату.

— У вас, конечно, есть преданные вам люди, которые в точности исполнят ваши приказания и не проговорятся?

— Они их исполнят так же точно и молчаливо, как бы я сам это сделал.

— Хорошо! Я полагаюсь на вас и на ваших людей.

Рыжебородый мошенник, выйдя из комнаты, остановился под одним из канделябров замка, и прочел только слегка запечатанные письма, с тем чтобы, прийдя домой, снова на них наложить печать. Между тем графиня позвала своего поверенного камердинера, явившегося тотчас же по ее призыву.

Вошедший в комнату мужчина был уже не молодой человек с хитрым лицом, но скромной наружности и очень просто одетый.

— Мне нужно дать тебе поручение, Иоаким! — сказала графиня, перечитывая маленькое душистое письмо, которое было следующего содержания:

«Мария Непардо.

Податель сих строчек вручит вам как знак верности условленное кольцо, и вы пришлете мне через него порученного вам ребенка по имени Мария Энрика. Кольцо можете себе оставить за ваши попечения».