Королева была опять в ожидании, и лейб-медики рассыпались в советах. Не без основания держали ее вдали от всех государственных дел. Это был веский предлог, чтобы избавить великую женщину от забот и тревог, в сущности же, чтобы без помех забрать в руки безграничную власть.
Когда министр Олоцага просил себе тайной аудиенции, то невольно вспомнили о том, сколько приятных минут дон Салюстиан доставлял королеве в былые времена ее юности во время докладов, которые служили поводом к посещениям министра. Ведь Олоцага и без того принадлежал к тем четырем придворным личностям, которые для Изабеллы были окружены особенным обаянием, проистекавшим от их рыцарски почтительного обращения с ней. Хотя на празднике в Аранхуесе ей пришлось перенести оскорбление от Серрано, в то время как она сама предполагала оскорбить его открыто, выказывая свое расположение графу Рейсу, королева все-таки еще чувствовала в глубине своего сердца сильное влечение к маршалу, который всеми силами старался избегать двора. Изабелла надеялась в этом случае узнать от Олоцаги о многом, что ее сильно волновало.
Дежурный адъютант повел министра в кабинет королевы, удивляясь, что для него было сделано исключение против предписанных наставлений докторов: во что бы то ни стало избегать всевозможных аудиенций.
Приятная наружность Олоцаги нисколько не изменилась. Казалось, он не старел с годами, он все также был красив и изящен.
Как только затворилась дверь за вышедшим адъютантом и Олоцага убедился, что никого не было в комнате, он собрался с мыслями, еще раз взвешивая слова, с которыми намеревался встретить королеву. Его лицо приняло почтительное выражение, так подходившее к его изящным манерам.
Олоцага принадлежал к разряду таких людей, которых очень трудно разгадать. Эти люди всегда говорят как будто чистосердечно, в сущности же ничего не говорят, не выдают своих задушевных убеждений и умеют скрывать свои мысли за произносимыми словами.
Остальные министры сначала никак не могли понять, что за человек их любезный сотоварищ. Скоро они почувствовали превосходство Олоцаги над ними, а потому не доверяли ему, и чувствовали себя неловко в присутствии этого дипломата.
Дипломатом Олоцага был в полном смысле слова. Он умел улыбаться, когда грозили ему кинжалом, он сумел бы почтительно раскланяться, если бы вздумали похитить его возлюбленную. На его глазах произошло много событий, а потому сознание своей силы придавало ему спокойствие и уверенность в себе.
Олоцага взглянул на пошевельнувшуюся портьеру.
Изабелла, закутанная в широкую, роскошную кружевную мантилью, предстала перед низко кланявшимся министром.
Королева была здорова и выглядела прекрасно. В матовом блеске ее голубых глаз видна была какая-то особенная нежность.
— Дон Олоцага, я желаю знать, что делаете вы и приверженные вам гранды, которых я давно не встречала в моих залах.
— Слишком много чести, ваше величество! Приверженные мне гранды и я приносим нашу благодарность за милостивые ваши слова.
— Сядем, дон Олоцага, я чувствую усталость! — сказала Изабелла, легким движением руки приглашая своего министра сесть.
— Я невыразимо благодарен вашему величеству за то, что вы удостоили меня частной аудиенции, я должен коснуться такого деликатного вопроса… — проговорил Олоцага с легкой усмешкой.
— Вы, право, возбуждаете мое любопытство, господин министр. Давно вы не радовали меня вашим доверием, разве только…
— Когда вашему величеству угодно было меня выслушивать без свидетелей.
— И наши беседы всегда имели поучительный характер, — смеялась Изабелла, — расскажите-ка мне, дон Олоцага, как поживает прелестная донна, которая когда-то играла со мной. Я говорю о донне Евгении, — королева старалась припомнить имя.
— Монтихо, — подсказал поклонившись министр, — если не ошибаюсь, донна находится в настоящую минуту в Париже с ее матерью, графиней Теба.
— Я так и думала, что вы должны были знать об этом, дон Олоцага, — о, не прикидывайтесь удивленным! Я, конечно, очень ценю ваше искусство скрывать свои чувства, но в настоящем случае я заметила ваше участие к этой донне, и часто им любовалась! — шутила королева, забавляясь притворно-простодушным видом хитрейшего из своих министров.
— Во всяком случае это было уже так давно, ваше величество, что некоторые обстоятельства могли совсем ускользнуть из памяти среди стольких изменений в моей жизни, а потому и прошу, ваше величество, извинить меня. Но что я очень ясно сохранил в памяти, так это, ваше величество, наши разговоры о религии.
— Я тоже их не забыла и должна сознаться, что они имели для меня большое значение! — задумчиво сказала королева.
— Я с прискорбием сомневаюсь в этом, ваше величество, именно потому-то и явился я сюда.
— Что это значит, дон Олоцага? Я, кажется, отвыкла понимать без объяснений связь между вашими мыслями.
— Прошу извинить меня, если я говорил непонятно, ваше величество, и простить, если я буду говорить прямо, без обиняков. Говорят, что королева находится под влиянием отцов-инквизиторов!
Изабелла приподнялась с явным удивлением и неудовольствием. В ту же минуту встал и Олоцага и приблизился к королеве на несколько шагов.
— В этом ищут предлога, чтобы иметь право осуждать действия вашего величества. Я считал святейшей своей обязанностью немедленно предупредить ваше величество.
— Я горжусь своим благочестием и извиняю ваши слова только в память того, что вы вложили в мое сердце семя благочестия. Да, дон Олоцага, не пугайтесь, если меня упрекают, то вы тому причиной!
— Ваше величество, я набожный человек, но не лицемерный ханжа!
Олоцага произнес эти слова громче и решительнее, чем говорил обыкновенно.
— Кто решается произносить приговор над благочестивыми отцами Санта Мадре? — спросила королева, которая была, видимо, оскорблена.
— Они завлекают ваше величество в свои руки, чтобы завладеть властью, перед которой они преклоняются и к достижению которой направлен весь запас их благочестия. Дозвольте мне повторить с гордостью, ваше величество: я набожен, но презираю лицемеров!
— И эти отцы Санта Мадре, исповедники и советники моего дома…
— Тоже ханжи, ваше величество! — сказал Олоцага в волнении.
— Вы были однажды моим наставником, дон Олоцага, а потому буду считать не произнесенным то, чего никто не слыхал, исключая меня, — прошептала королева, понизив голос и устремив на него строгий взгляд, — я предупреждаю вас, господин министр, не повторять этих слов, потому что я уважаю отцов церкви!
— Четверо из ваших приближенных поклялись предупреждать вас обо всем, что может омрачить славу вашего величества, — продолжал Олоцага; Изабелла внимательно прислушивалась, — я имею честь принадлежать к числу их, а потому считаю своей обязанностью высказать королеве то, что она выслушивает так неблагосклонно. Служить Богу величайшее счастье, отцы же инквизиции употребляют вашу веру и вас самих как средство для достижения своих целей.
— Когда гранды, к которым вы принадлежите, защищали с мечом в руках престол и нашу страну, я всегда изъявляла им свое благоволение, вмешиваться же в мои личные убеждения совершенно неуместно!
— Ваше величество оказало мне честь, назвав меня своим наставником! — проговорил Олоцага, подходя ближе к королеве и склоняясь перед ней. — «Вернитесь ко мне, иначе я погибла!» — прошептал он, следя за выражением ее лица.
При этих словах Изабелла изменилась в лице, она не умела настолько владеть собой, чтобы не выдать своей тайны. Она отшатнулась назад и испуганно устремила взгляд на склонившегося министра. Слова, которые прошептал он, были написаны в записке, вложенной Изабеллою в букет из алых и белых роз, который она бросила во время прогулки в гондолу Франциско Серрано.
Олоцага выпрямился — теперь он знал достаточно.
— Я сообщу вам мое решение, господин министр! — с трудом проговорила, наконец, королева, гордым и холодным поклоном отпустив Олоцагу.
Когда он, раскланявшись по всем правилам этикета, вышел из кабинета, Изабелла, бледная от волнения, порывистым движением вскочила с кресла. Кто осмелился это сделать? Она жаждала объяснений, она должна была знать, каким образом Олоцага овладел этими словами, из чего он заключил, что она их написала; обидчик дорого заплатит за нанесенное им оскорбление.