Никто не мешал кровавой сцене, которая разыгрывалась в глубине парка; затихающие звуки музыки служили странным аккомпанементом к стуку сабель, сверкавших при лунном свете.

Вынудив этого жалкого труса к бою, маркиз обрек его смерти; он с улыбкой презрения видел, что этот корсиканец не пренебрежет всеми увертками бойцов. Клод, без сомнения, не был подготовлен к такому поединку. Он почувствовал, что ранен в шею и бросился на своего противника, не ожидавшего такого быстрого нападения.

– Вы ранены, – сказал Бачиоки, – остановитесь, войдем лучше в сделку.

– Нет! Защищайтесь! Победителем будет тот, кто коленом придавит грудь противника.

– Если так, то прошу прощения, – проговорил Бачиоки, предлагавший сделку для того, чтобы потом вернее погубить маркиза.

– Подлецу не прощают, – сказал маркиз и принудил графа защищаться.

Вдруг Клод так метко ударил его, что Бачиоки, смертельно раненный, упал с проклятием на землю; кровь текла из двух ран – одной на руке, другой на груди.

Клод хорошо метил и нанес верный удар…

Государственный казначей чувствовал близкую смерть, но не хотел расстаться с жизнью, не отомстив врагу. Он до последней минуты остался тем же мошенником, каким был при жизни. В изнеможении он опустил саблю, проклятия посыпались из уст его.

– Молитесь, – повелительно сказал маркиз, приближаясь к побежденному, – вы на пороге смерти, которую давно заслужили.

Глаза Бачиоки закатились; он стонал, между тем как изо рта текла кровь.

– И ты… последуешь за мной, – произнес он невнятно и, собравшись с последними силами, пронзил саблей в живот маркиза, стоявшего возле него.

– Горе, – вскричал Клод, – измена!.. Он пошатнулся, удар Бачиоки был меток.

– Адель, Адель, я иду к тебе…

В то время как в отдаленной части парка разыгрывалась эта кровавая сцена, в то время как возле презреннейшей твари второй империи умер благородный герой, – возле террасы разыгралась другая сцена, которая объяснит нам, почему императрица не послала помощи так называемому кузену Наполеона.

Нельзя предполагать, чтобы Евгения была рада освободиться от своего соучастника, отлично понимавшего и точно исполнявшего все ее приказания, и который еще мог ей служить.

Когда она стояла с герцогиней Боссано на террасе, перед ней промелькнул черный рыцарь, о котором говорил ей государственный казначей.

Она не знала, что на празднике были две такие маски, что одна в глубине парка вершила расправу, между тем как другая явилась перед ней.

Евгения побледнела, она держала в руке бархатную маску, ставшую ей в тягость; герцогиня Боссано не знала, что так потрясло императрицу.

– Ваше величество, вы взволнованы, – сказала она.

Евгения ничего не отвечала; она устремила глаза на черного рыцаря, который вышел из тени деревьев и снял свою маску: это был Олимпио с бриллиантовым крестом на груди, вызывавшим ужасное воспоминание.

Евгения испустила слабый крик; она не могла отдать какое бы то ни было приказание; она видела, что почти все звезды креста померкли, только две или три еще светились, между тем как в других не было ни одного луча.

Олимпио явился перед ней в это время олицетворением ее совести, пророком ее судьбы, ее будущности; среди этого вихря удовольствий его черная фигура явилась как бы страшным предвестием.

– Прочь, – сказала она невнятным голосом, – ужасный, от него нет спасения…

Герцогиня взглянула туда, куда были обращены глаза императрицы. Она ничего не видела. Олимпио исчез, как тень.

Что видела Евгения, никто не знал. Она проследовала в свои покои, опираясь на руку герцогини.

Ночью ей доложили о смерти государственного казначея Бачиоки. Она молчала; ужасные картины рисовались в ее воображении; она узнала, кто совершил над ним суд Божий, когда на следующий день генерал Олимпио Агуадо объявил о смерти маркиза Монтолона.

Олимпио нашел тело своего друга, который еще дышал, возле трупа Бачиоки. Он опустился на колени.

– Клод, мой дорогой Клод, ты оставляешь меня! – вскричал Олимпио с отчаянием.

Маркиз еще раз открыл свои усталые безжизненные глаза; он узнал Олимпио, хотел что-то сказать, губы шевелились, но не было голоса.

О, смерть грозна и могущественна! Она победила вспыхнувшее еще раз горячее чувство в сердце друга, она задушила последнее слово прощания. Только пожатие руки сказало другу все, что было в сердце умирающего.

– И ты, – вскричал Олимпио под влиянием страданий этой минуты, – и ты, благороднейший из людей, чья душа была чиста и открыта для меня, и ты отходишь в вечность! Мир с тобой, мой верный друг! Свободный от всех мирских сует и страданий, которые ты переносил с таким величием, ты стремишься к вечной истине, к величественному трону Божию, где Адель, очищенная от грехов, молится за тебя и встретит тебя с сияющим от радости лицом, чтобы заставить тебя забыть все, что ты перестрадал за нее в этой юдоли плача… О, твоя участь завидна, Клод! Ты победил! Ты пал жертвой обмана и лжи в борьбе за справедливость и человеческое достоинство. Эта смерть прекрасна и достойна удивления. До свидания там, на небе, мой любезный и верный друг, мой брат, мой товарищ! До свидания, нас разделяет продолжительное время. Твоя душа будет парить надо мной, распространяя любовь и умиротворение… Теперь нет ничего, что волновало бы меня, что исторгало бы слезы из моих глаз; вы все оставили меня…

Горячие слезы текли из глаз Олимпио; они катились по его щекам и падали на умершего друга.

Ничто не нарушало величия этой минуты. Торжественная тишина ночи окружала скорбящего Олимпио. Он не хотел оставить своего друга в этом Содоме. Он взял его на руки и понес по тихим безлюдным дорожкам парка. За стеной он положил его на лошадь и шаг за шагом еще ночью въехал в Париж.

Валентино помог Олимпио снять тело маркиза с лошади и перенести во дворец. Он старался скрыть свои слезы, которые ручьями лились из его глаз; когда же он остался один с покойником, то упал на колени и целовал холодную руку, шепча слова молитвы. Потом принес свечей, живых цветов и ветвей и преобразил зал в светлый, украшенный зеленью храм.

На другой день и Хуан с Долорес стояли на коленях у тела маркиза, которого так горячо любили.

В газете «Монитор» появился некролог, полный пафоса, извещавший о внезапной кончине графа Бачиоки, последовавшей от удара.

XX. МАРАНЬОН

Ночное путешествие, предпринятое Хуаном и Маргаритой, имело различные последствия. Сердца их стали неразрывны, и Маргарита легче переносила свою горькую участь.

Они не могли обнаружить никаких следов ее матери; Маргарита не сомневалась, что ее мать стала жертвой гнусных интриг и планов, устроенных Бачиоки и Мараньоном. Но Бог послал ей в утешение человека, к которому она привязалась всей силой своей молодой Души.

Она любила Хуана и по дороге в Бельвиль узнала, что он питал к ней такое же чувство. Оба они не знали, что Мараньон проведал об их тайном союзе, что он преследует их и поклялся отомстить молодому офицеру, вставшему поперек его дороги.

Мараньон воспользовался своим браком с Маргаритой для поправки своих расстроенных обстоятельств, для достижения беззаботной жизни и того могущества, с помощью которого надеялся осуществить свои планы.

Бракосочетание Олимпио с Долорес привело его в страшное негодование; к тому же его постиг еще другой удар – смерть Бачиоки.

Теперь он пустил в ход все пружины, чтобы не остаться на заднем плане и не оказаться в забвении; ему удалось удержать за собой доступ в Тюильри и получить тайные поручения.

Кроме того, в качестве полицейского агента, он узнал одно обстоятельство, которое сильно его обрадовало. Молодой офицер Хуан, предмет любви Маргариты, которую не любил Мараньон, но в которой нуждался для своих целей, был тем ребенком, которого он когда-то передал бесстыдной Мери Голль!

Если бы ему удалось отстранить Хуана, то этим он сильно поразил бы своих врагов; кроме того, он освободился бы от опасности быть всегда под его надзором.