Нищая встала и направилась мимо трупов к выходу. До исполнения плана ей предстояло еще совершить трудное дело.

Подойдя к двери, за которой скрылся сторож, она услышала стук кареты и шепот нескольких голосов. Казалось, прибывшие употребляли все усилия, чтобы не делать шума.

Было около полуночи.

Марион остановилась, прислушиваясь. Карета подъехала к моргу, тихие шаги приближались к двери.

Марион спряталась за мраморные столы.

Едва она скрылась, как дверь тихо и осторожно отворили. Она выглянула и увидела четырех человек, закутанных в плащи, осторожно обходивших с фонарем трупы. Видно было, что им неприятно исполняемое поручение. Лица их были бледны, глаза широко раскрыты. Они шатались от тяжелого воздуха комнаты и говорили шепотом, по-испански.

– Ужасно! Что за поручение! Берегитесь, чтобы другие мертвецы не выцарапали вам глаз!

Человек, несший фонарь, казался храбрее остальных.

– Вперед, – шептал он, – они не встанут более. В том углу лежит инфант, снимите холст, на лбу у него должно быть черное пятно.

– Этого еще не доставало! Сделай-ка это сам, – отвечал другой.

– Трус! Деньги вы берете, а чуть коснется серьезного дела, так ни один не протянет руки.

Он подошел к инфанту и снял холст.

Открытое лицо было ужасно! Ввалившиеся щеки, острый нос, впалые глаза, на лбу огромное, в виде звезды, черное пятно.

– Это он! Помогите мне завернуть его в простыню и перенести в карету!

Медленно взяли они труп, косясь на остальные. Подняв труп, они тихо понесли его к стоявшей у входа карете, сначала убедившись, что на улице нет ни души.

Все крестились, бормоча молитву, и, заперев дверь на задвижку, уехали.

Когда они удалились и стук кареты замолк в отдалении, Марион вышла из своей засады и, достигнув выхода, быстро скрылась в темноте.

V. ДОЛОРЕС И МАРКИЗА

Чтобы понять намерение нищей, читатель должен возвратиться в дом для умалишенных доктора Луазона к вечеру, предшествовавшему этой ночи.

Несколько дней тому назад этот достойный человек в разговоре с маркизом объявил последнему, что маркиза сильно привязалась к одной из больных, которая оказывает на Адель большее влияние, чем Марион.

Случилось, что когда доктор сообщил, как он сам выразился, это радостное известие, Валентино не было дома, так что личность доктора и убежище бедняжки Долорес остались неизвестными. Олимпио, присутствовавший при разговоре маркиза с Луазоном, недоверчиво смотрел на этого вечно смеющегося доктора.

– Держу пари, – сказал он Клоду по уходе доктора, – что дело обстоит совершенно иначе! Этот старикашка желает избавиться от тяжелого, по-видимому, для него присутствия компаньонки маркизы, которую ты приставил к ней.

– Мне кажется, ты видишь все в черном свете, Олимпио; какая причина может побудить доктора к этому?

– Я не верю вечно улыбающемуся Луазону! Его фигура и услужливая любезность отвратительны.

– Завтра же я пойду к нему, чтобы самому все видеть, – отвечал Клод. – Мое внезапное посещение раскроет многое! Это Марион Гейдеман…

– Я пойду с тобой, – прервал Олимпио маркиза. – Сегодня я побываю у Олоцага и узнаю, какой успех имела его просьба к императору. Я боюсь, что его ходатайство окажется тщетным; в таком случае я поговорю с этой девушкой и узнаю от нее, как можно добраться до Камерата.

– Прекрасно, друг мой! Я очень доволен, что ты пойдешь со мной. Ты осмотришь все в этом заведении более беспристрастно, нежели я.

Вскоре после этого разговора Олимпио отправился на набережную д'Орсей, 25, в отель испанского посольства.

Валентино доложил о доне Агуадо, и Олоцага встретил его уже на лестнице, желая оказать дружеский, почетный прием некогда известному при дворе богатому испанцу.

– Добро пожаловать, мой благородный дон, – вскричал дипломат, протягивая гостю обе руки и с чувством пожимая его руку. – Я рад видеть вас у себя и прошу вас выпить со мной бутылку хереса за наше отечество.

Олоцага ввел своего гостя в салон.

В зале сидел испанский генерал, которого Олимпио не узнал с первого взгляда, хотя тот поклонился ему как старому знакомому.

– Он не узнал тебя! – сказал смеясь Олоцага. – Хотя дон Агуадо часто противодействовал дону Приму.

– А! – радостно воскликнул Олимпио, протягивая руку генералу королевы. – Очень рад вас видеть! Вы очень переменились! И перемена эта, кажется, зависит от отросшей бороды.

– И от времени, протекшего с минуты нашего последнего свидания. Много лет прошло со времени наших битв, и старые противники могут раскланяться теперь, как испытанные товарищи, – сказал Прим, который прежде не отличался приветливостью. Хотя Прим, служа в королевских войсках, относился враждебно к Олимпио, однако затем полюбил этого карлиста, окруженного каким-то романтическим ореолом.

– Довольно об этом! Садитесь, господа! – сказал Олоцага, между тем как его слуга налил в бокалы золотистое вино Испании. – Сколько воспоминаний пробудилось во мне! Перед моими глазами встает всё прошедшее! Чокнемся, чего не могли сделать тогда! Скажите мне, дон Агуадо, как это вы могли терпеливо пережить это спокойное время!

Олимпио засмеялся.

– Последние годы прошли не совсем спокойно. Мы жили в Лондоне, а потом переселились сюда…

– С маркизом и с Буонавита? – спросил Прим.

– Конечно, с маркизом, но Филиппо Буонавита переселился дальше, туда, – отвечал Олимпио, указывая рукой на небо. – Он умер в объятиях своей возлюбленной – она убила и его, и себя!

– Значит, один из трех карлистских генералов переселился в вечность, зато остальным двум я желаю долгой и счастливой жизни, – сказал Олоцага. – Хотя я знаю, дон Агуадо, что привело вас ко мне, однако же не так скоро отвечу вам, ибо желаю подольше насладиться вашим обществом. Пусть это послужит вам доказательством моей искренности.

– Это большая редкость для дипломата, – заметил Прим с комическим выражением.

– Всякая обязанность имеет свойственные ей особенности, но оставим их теперь, – сказал Олоцага, ставший опять старым другом, а не тонким дипломатом. – Мне бы хотелось, чтобы с нами были теперь маркиз, адмирал Топете и Серрано. Сколько бы было рассказов! Куда девалось доброе, старое время! Жаль, что нельзя воротить прошедшего.

– Вы останетесь в Париже, генерал? – спросил Олимпио Прима, который смотрел в свой бокал.

– Вероятно, только до послезавтра, но надеюсь скоро вернуться.

– Дело идет о тайном поручении, – пояснил Олоцага. – В Париже умер один испанец, которого послезавтра надо тайно перевезти через границу. Хотите проводить нас сегодня вечером в морг, дон Агуадо?

– Вы возбуждаете мое любопытство, и я охотно отправлюсь с вами, потому что люблю все касающееся моего дорогого отечества!

– Но прежде чем мы поедем в Ла-Рокетт, я должен ответить на ваш вопрос…

– О принце Камерата? – спросил Олимпио.

– Для него мало надежды на скорое освобождение, – договорил Олоцага, пожимая плечами. – Император, кажется, желает замять это дело!

– Теперь для меня все понятно! Он отказался, не так ли, дон Олоцага?

– Не отказывая совсем, он ограничился обещаниями и вероятностями, а это означает: никогда. Я понял, что он не жалует принца!

– Лучше скажите, ненавидит его, – проговорил Олимпио. – Однако он не долго будет радоваться тому, что так скоро удалил его!

– Я не знаю принца, – сказал Олоцага. Прим также не помнил его.

Описывая им достоинства этого благородного, честного человека, Олимпио рассказал также историю, случившуюся на вечере у графини, нынче герцогини Монтихо. Между тем стемнело. Стали собираться в морг.

Дорогой Олимпио узнал, что таинственный старец, которого в Испании все знали под именем Черной Звезды, и есть тот самый умерший, которого в следующую ночь хотят перенести из мертвецкой в посольство и потом препроводить в Мадрид.

Войдя в морг, они увидели перед трупом старика двух молящихся женщин. Сцена эта произвела тяжелое впечатление на Олимпио, который некогда видел эти таинственные лица на равнинах Испании. Олимпио сознавал, что смерть похитила замечательного человека. Мать и дочь, закутанные с головы до ног, в немом молчании стояли на коленях перед трупом старика.