– Вы знали?

– Я только не предполагал, что они будут так низки, что пришлют подобное послание от имени моей возлюбленной и воспользуются для этого вами.

– Нет, дон Агуадо, никто не знает, что я предостерегла вас от употребления этого вина!

– А Долорес?

– Не бойтесь, я охраняю и защищаю ее, насколько это мне возможно, чтобы не выдать себя.

– Благодарю вас от всей души, – сказал Олимпио.

– За нами наблюдают; я не смею дольше говорить с вами; не Давайте мне вашей руки, так как это может нас выдать! Я не могу теперь помочь вашему освобождению, но скоро, скоро вы должны выйти отсюда, если только не умрете от яда, который вам приготовят в другом виде, когда не подействует вино.

– Посылают ли такие любезные подарки маркизу де Монтолону? – спросил Олимпио.

– Не знаю; мое поручение касается только вас, дон Агуадо. Прощайте, да сохранит вас небо и ускорит ваше свидание с Долорес!

– Вы благородное, прекрасное существо, Маргарита! Олимпио никогда не забудет этого и воздаст вам за все, что вы сделали для Долорес и для него!

Маргарита поставила вино на стол и направилась к двери.

Когда смотритель отпер дверь, Олимпио показалось, что в тени коридора стояла фигура, заставившая его содрогнуться; в эту минуту ему представился образ Эндемо.

Дверь заперли.

– Какие глупости, – прошептал Олимпио, – может быть, этот черт предстал перед тобой для того только, чтобы появление этого ангела казалось еще прекраснее.

Потом он пошел к столу и взял бутылку.

– Благодарю тебя, Евгения, за любовный подарок. Кто бы мог составить этот напиток? Не ты ли сама? Нет, нет, для этого ты слишком малодушна и не знакома с ядами. Ты велела составить жидкость. Благодарю за твои хорошие намерения! Я бы не желал тебя лишить удовольствия верить, что твой напиток действует! Э, как обрадовалась бы ты, услышав: дон Агуадо выпил вино и умер! Я вижу торжествующую улыбку на твоих гордых губах; как приятна виновному мысль, что он заставил молчать того, кто знает больше, чем это было бы желательно! Ты встретила Рамиро Теба в Тюильри; ему еще неизвестно, что он твой сын от Олоцага; он еще не знает своей матери, которая должна отрекаться от него! Бойся меня, Евгения, я сдержу свое обещание! Ты преклонишься передо мной, перед тем, кого хотела убить, потому что боялась его и предвидела, что настанет час, когда я одним словом сломаю твою гордость.

Как удачно вышла эта смесь, гордая испанка! Как привлекательно для томящегося в тюрьме это превосходное, красное, прозрачное вино! Твои помощники искусны, и я уверен, что без Маргариты Беланже сделался бы твоей жертвой. Настоящее мучение Тантала видеть после долгого заключения в этих проклятых стенах вино и не сметь пить его!

Олимпио хотел раскупорить бутылку, но вдруг передумал.

– Постой, Евгения! Я желаю продлить свое ожидание и этим увеличить твою радость и удовольствие! Завтра и послезавтра тебя еще не известят, что узник в Консьержери осушил бутылку! А потом я приготовлю тебе зрелище, которое вознаградит тебя за долгое ожидание.

Ты думаешь, что можешь меня устранить! Привыкни к мысли, что я человек, видящий тебя насквозь, и что ты находишься в моих руках! Я отниму у тебя роковой бриллиантовый крест, и тебе покажется, будто ты видишь привидение. Подарков не отнимают так неучтиво, мадонна, ты же так опытна и искусна в обращении; или ты думаешь, что тебе все возможно? Между нами еще не все кончено, мы увидимся, может быть, даже несколько раз, и я желал бы хоть однажды видеть тебя, гордая, честолюбивая испанка, дрожащей передо мной и показать тебе, что есть кое-что посильнее твоего кажущегося всемогущества.

Во время этого монолога величественная фигура Олимпио представляла собой что-то могущественное и грозное, но лицо было мрачно; он придумывал средства исполнить свои планы, и глядя на него, казалось, что для него не существовало препятствий, хотя он был узником Консьержери, из которой нет дороги к освобождению!

Смеркалось. Олимпио сел на кровать. Вскоре явился сторож, он принес пищу заключенному и зажег лампу, висевшую посредине.

Старик, казалось, знал, что дону принесли бутылку вина.

– Э, вы еще не попробовали его, – проговорил он с удивлением, держа фонарь над бутылкой и видя, что она была еще полна.

– Вы бы с удовольствием выпили? – спросил Олимпио улыбаясь.

– У кого полдюжины детей, тот не может угощать себя вином, благородный дон, – отвечал сторож.

– Этой бутылки я не могу вам дать, я должен сам ее выпить! Не правда ли, я ужасный эгоист? Видите ли, я даже сам не решаюсь попробовать его, иначе давно бы уже выпил. Сегодня я только любуюсь им, чтобы вполне доставить себе удовольствие; завтра же буду наслаждаться, как ребенок, которому дали нечто особенно приятное.

– Когда же вы будете его пить?

. – Когда истощится мое терпение, – отвечал Олимпио двусмысленно, но старик сторож поверил ему.

– Вы странный господин, – проговорил он, покачивая головой и зажигая тусклую лампу в комнате.

– У вас шестеро детей? – спросил Олимпио.

– Да, шесть и седьмого ожидаю! Придется голодать.

– Если бы я отсчитал на каждого вашего ребенка по тысяче франков, старик, то оказали бы вы мне услугу?

– Но для этого вы должны прежде освободиться.

– Да, и потому?..

– Я скажу вам на это: оставьте при себе свои деньги; освободить вас я не могу, благородный дон, хотя бы и открыл вам двери камеры; это не помогло бы нам, так как мы оба не можем выйти отсюда! Не могу ли вам оказать другой услуги?

– Принесите мне еще раз перо и лист бумаги.

– С удовольствием, благородный дон, – сказал сторож и сейчас же вернулся, принеся требуемое.

Олимпио написал что-то на одном листе бумаги.

– Умеете ли вы читать, старик? – спросил он.

– Да, ваш почерк! Вы выводите большие буквы.

– Возьмите и прочитайте, я дарю вам эту записку.

Сторож взял лист и, поднеся его к фонарю, прочел: «Господину Миресу. Чек на семь тысяч франков. Олимпио Агуадо.»

– Что же это значит? – спросил сторож, смотря на лист.

– Я не могу вам дать вина и потому банкир Мирес должен выплатить вам по этой записке семь тысяч франков.

– И я должен их оставить себе, благородный дон?

– Это вашим шестерым детям и седьмому, которого вы ожидаете.

– О, Царь мой небесный, – вскричал старик и слезы радости выступили на его глазах. – Не шутите ли вы со мной, благородный господин?

– Нет, нет, старик! Я не требую от вас за это никаких услуг и не подвергну вас опасности. Я желал только облегчить вашу жизнь и обеспечить ваше будущее. Однако вы, кажется, собираетесь встать передо мной на колени? Не делайте этого, только перед Богом становятся на колени, а я ваш пленный.

– Клянусь Пресвятой Девой, вы благороднейший человек в мире, – вскричал старик и слезы покатились по его морщинистым щекам. – Ах, что скажет моя жена, моя добрая жена. Она ни разу не видела в своей жизни столько денег. О, Царь мой небесный, чего бы я только не исполнил от радости.

Олимпио смотрел на сторожа, которого осчастливил. Ему никогда не было так приятно, как теперь, при виде радостных слез, проливаемых стариком. Он пожал ему руку и отправил его к жене.

XII. ИДИЛЛИЯ В ФОНТЕНБЛО

Двор на время удалился в старый громадный замок Фонтенбло, с залами и галереями которого связано столько исторических воспоминаний.

Здесь развелся Наполеон I с Жозефиной и прощался впоследствии со своей гвардией; здесь был заключен папа Пий VI и Карл IV испанский; здесь Наполеон I подписал свое отречение от престола.

За дворцом находится английский сад, красивый, тенистый, с виноградными беседками и темными аллеями.

Евгения любила изредка собирать в Фонтенбло большие и маленькие общества. Она с удовольствием развлекалась спектаклями и представлениями, которые устраивались веселыми членами двора.

Сам Наполеон любил посмотреть на нескромную игру дам дипломатического корпуса, между которыми первое место занимала графиня Меттерних, неутомимая в придумывании новых шуток и сцен, чтобы, как говаривала она Наполеону, разогнать тоску и хоть раз насладиться жизнью, подобно другим людям.