Олимпио и маркиз, видя Камерата постоянно с Евгенией, считали неприличной навязчивостью напоминать ей о том обещании, которое они однажды дали ей; их друг — принц — постоянно был с ней, и поэтому у них оставалось свободное время для достижения других, более важных целей.
Маркиз, любивший и воспитывавший как свое родное дитя десятилетнего хорошенького мальчика Жуана, не рассказывая никому о своих намерениях, казалось, старался разыскать, подобно Олимпио, некогда разрушившую его счастье женщину. Олимпио не мог разгадать тайны, но одно странное происшествие внесло некоторую ясность.
Однажды вечером, возвращаясь с Елисейских полей, оба друга в сопровождении Жуана проезжали по улице Сент-Оноре и поравнялись с Пале-Роялем. В ту минуту, когда карета, задержанная большим наплывом экипажей, медленно катилась у порталов, к ней подошло несколько нищих женщин (которых там всегда было много), протягивающих руки за милостыней. Маркиз де Монтолон увидел одну из этих женщин в полинявшем длинном платье, приближавшуюся к нему. Нищая, заметив Клода, испустила резкий крик и убежала; он же в отчаянии закрыл лицо руками, как будто увидел нечто страшное. Но, придя в себя, он крикнул, чтобы карета остановилась, и, быстро выпрыгнув из нее на тротуар, окружавший Пале-Рояль, стал всматриваться во все стороны и бегать по всем направлениям. Наконец, бледный и молчаливый, он возвратился в экипаж, где его ожидали Олимпио и Жуан.
Маркиз сидел грустный, погруженный в тяжелые думы, что-то, должно быть, очень важное произошло в данный момент, и его лицо, всегда отличавшееся спокойствием, выражало в данную минуту тяжелые страдания. Очевидно, встреча, случившаяся за минуту до того, затронула что-то таящееся в груди и до сих пор так старательно заглушаемое шумной светской жизнью. Он, казалось, наслаждался покоем, но, однако, женщина, увиденная им в упомянутый вечер, произвела на него тяжелое впечатление. В глубине своей души Клод был чутким и глубоко чувствующим человеком, и теперь, вернувшись домой и лежа на своих подушках, он размышлял о страшном, но справедливом роке. Бедный маркиз страдал, в его воображении пронеслось прошлое, живо рисуя пережитое. Но все-таки ему было очень жаль — глубоко жаль ту, что тянула к нему руку за подаянием, что навсегда разрушила истинное, высочайшее счастье его жизни; ту, которой принадлежит вся его любовь и которая в награду за нее обманула его с преступным легкомыслием. Она вдруг появилась перед ним после пятнадцати лет разлуки — нищая, отвергнутая! Наказующая рука Божья настигла ее, и Клодом овладела скорбь, вполне оправданная его нежной и чувствительной душой.
Все, что нищенка заставила пережить его в те мучительные годы, было если не забыто, то, по крайней мере, прощено, ведь коварная возлюбленная стала несчастной!.. Но она смогла скрыться: маркиз больше не встречал нищей Адели де Монтолон.
Валентино по-прежнему продолжал свои розыски, чтобы напасть на след Долорес, но, казалось, труды его в Париже не могли увенчаться успехом. Однажды он уже думал, что попал на настоящую дорогу, но Олимпио, увидев ту, которую слуга принял за Долорес, вынужден был воскликнуть:
— Нет, это не Долорес, Валентино! Надо искать подальше. Этот негодяй сумел лучше запрятать ее; прежде, всего мы должны наказать мерзавца и вынудить у него признание; только он может сказать нам, где девушка — он держит ее в заточении!
Валентино сжал кулаки.
— Клянусь Святой Девой, — пробормотал он, скрежеща зубами, — я отдам вам в руки этого негодяя, дон Олимпио! Над ним должно свершиться возмездие за те мучения, которые причиняет сеньорите. Валентино рассчитается с ним.
— Уж это предоставь мне. Ты будешь доволен моим приговором, который не может быть слишком милостив.
— Вы должны отрубить руки этому гнусному злодею! Так мучить бедную сеньориту! Вы не забывайте при расчете с ним, дон Олимпио, что он хотел бросить вас в Темзу и заставил меня томиться в проклятой темной норе его дома! Уж только бы попался он мне в руки, я бы не отказал себе в удовольствии самому расправиться с ним. Уж я его найду, потому что изнемогаю от бешенства. Он и его слуга с раздвоенным носом, быстро оправившийся от нанесенных ему мной побоев, оба не должны уйти от наказания, клянусь в этом всеми святыми!
Олимпио, несмотря на всю важность и безысходность дела, о котором шел разговор, не мог не улыбнуться, видя справедливый гнев Валентино. Честный малый отдал бы жизнь за своего господина, Олимпио мог не сомневаться, что тот сдержит свое слово.
Они еще не успели закончить своего разговора, как вошел принц Камерата с бледным и взволнованным лицом. Все его движения доказывали, что с ним случилось нечто важное и неприятное.
— О мой милый принц, — вскричал Олимпио, протягивая приятелю руку, между тем как Валентино вышел в это время из комнаты, — что случилось с вами? У вас такой печальный вид, черт возьми! Выражение вашего лица предвещает грозу.
— Еще бы, дон Агуадо! Я пришел прямо к вам, потому что считаю вас самым близким другом; я до сих пор еще нахожусь под властью впечатлений, только что пережитых мною…
— Прошу садиться, принц! Валентино, подай лафита. Рассказывайте! Вы пугаете меня.
— Дело недлинное, но таинственное; прочтите это анонимное письмо, которое я только что получил, и потом выслушайте, что я вам скажу. — Камерата подал дону Олимпио письмо.
На протяжении того времени, пока последний был занят чтением, Валентино принес вино и налил в бокалы. Письмо, полученное принцем за несколько часов до этого, гласило:
Юдин из ваших доброжелателей, считающий называть себя здесь и излишним и опасным, советует вам оставить на этих днях Париж! Вы — жертва интриги и ревности. Тот, кто ее затеял против вас, имеет больше силы, чем вы! Бегите! Иначе настанет момент, когда вас обезвредят.
Больше всего избегайте дома № 10 по улице Сент-Антуан».
— Улица Сент-Антуан, № 10, — сказал Олимпио, поднимая глаза от письма, — не находится ли на втором этаже этого дома салон графини Монтихо?
— Вы угадали, мой друг.
— И я догадываюсь об имени противника, — сказал Олимпио.
— Говорите же, дон Агуадо!
— Президент.
— Теперь я уверен в том, что не ошибался, — воскликнул Камерата. — Слушайте дальше! Письмо я принял поначалу за шутку одного из господ, встречавшихся со мною в салоне, и отправился к дому графини. Приказав моему слуге доложить обо мне, я хотел подняться в комнаты.
— Вы не были приняты, — прервал принца с двусмысленной улыбкой Олимпио.
— Как, откуда вы узнали?
— Мой любезный Камерата, — сказал Олимпио, пожав плечами, — я знаю только то, что прекрасные дамы имеют много причуд! Вы не первый и не последний из тех мужчин, которым графиня отказывает в своем расположении с тем, чтобы по прошествии нескольких месяцев полностью забыть! Стало быть, нужно привыкнуть к таким тщеславным и честолюбивым дамам!
— Я должен был уйти: у нее были гости, я видел стоящий недалеко от дома…
— Без сомнения, кабриолет принца-президента?
— Это от меня хотели скрыть, дон Олимпио, и скрыли не совсем ловко! Моему слуге было сказано, что дамы отправились на несколько месяцев в путешествие и приказали мне кланяться. По возвращении они будут рады меня видеть.
— Ну, мой любезный принц, конечно, сильно сгущает краски! Этот ответ еще не делает вашей любви безнадежной.
— Я принял уже свое решение.
— Прежде чем вы его мне расскажете, чокнемся, принц, — сказал со смехом Олимпио, подойдя к столу и взяв в руки стакан. — Я пью с вами за нашу добрую дружбу!
— На такое приглашение я готов ответить с большой радостью, — сказал Камерата, все еще находившийся в большом волнении, так что бледное, тонко очерченное лицо его пылало, — в знак доброй дружбы, мой любезный дон!
Оба собеседника осушили бокалы.
— Ну-с, перейдем к вашему решению.
— Я должен знать правду об этом анонимном письме, Олимпио, до тех пор я не могу ни принять твердого решения, ни действовать. Вы знаете, что из-за молодой графини было уже много дуэлей, быть может, будет и еще одна.