Олимпио приказал немедленно доложить о себе графине. План Евгении блистательно удался. Она рассчитала верно, Олимпио нашел крест и сам привез его, этого только и добивалась Евгения. Она мастерски выразила удивление, но велела принять знатного дона Агуадо в своей приемной, сама же подошла к зеркалу соседней комнаты и искусной рукой придала растрепавшимся локонам кокетливый вид. Она должна была сознаться, что имеет право быть довольной собой, так как ее внешность была соблазнительно прекрасна. Дорогое атласное платье с глубоким вырезом было украшено тюлевой сквозной отделкой, обнаруживавшей ее роскошные формы, бело-мраморную шею и полные, чудные плечи, на которые спадали густые локоны. Все было выставлено с такой полной и рассчитанной соблазнительностью и окружено таким блеском, что поневоле нужно было сознаться, что такое соединение природы с искусством, красоты с кокетством редко можно встретить.

И Олимпио стоял, пораженный ее красотой, не отрывая глаз от ее чудного лица. Никогда еще Евгения Монтихо не казалась ему такой красивой, как в этот ночной час. Роскошь приемной придавала еще больше прелести ее облику.

— О мой дорогой друг, я думала, что ослышалась, когда мне доложили о вас, — сказала она с обворожительной улыбкой, которая всегда сияла на ее губах, когда она была уверена в победе, — неужели это вы? Как давно мы не виделись, дон Олимпио.

— Полчаса тому назад я имел честь поклониться вам в театре, донна, — заметил Олимпио и подошел ближе, чтобы прижать ее белую руку к своим губам.

— Ах, да. Но я не говорю о встречах издалека, дон Олимпио, — сказала она с тонкой иронией. — У вас, вероятно, были очень важные дела; впрочем, это сердечные тайны, в которые я не имею права вмешиваться! Я вознаграждена и спокойна, что ничем вас не огорчила, потому что вижу вас у себя. Вы не можете себе представить, как мне приятны такие нецеремонные — я бы даже сказала — дружеские, встречи, напоминающие мне мою далекую прекрасную родину! Да, да, дон Олимпио, вы тоже принадлежите к этим избранным личностям, и если бы вы знали, какое удовольствие мне доставляет ваше посещение без предупреждения, вы бы, вероятно… Разве не так? Вы странно улыбаетесь.

— Я должен возразить на ваши любезные слова, которые меня конфузят и в которых проглядывается упрек, донна.

— Как я это должна понимать? Вы, значит, и сегодня пришли не по желанию души, а…

— Остановитесь, графиня! Мне тяжело слушать вас, так как я чувствую себя виноватым.

— Ай-ай, мой благородный дон, я, значит, и в вас ошиблась — это мне очень больно. Знаете, ли, дон Олимпио, что было время, когда я на вас очень сильно надеялась и охотно называла вас своим кавалером. Теперь это время прошло и, кажется, все больше отдаляется, но воспоминание об этом для меня очень дорого!

— Вы правду говорите, графиня? Теперь позвольте мне все же рассказать вам причину, которая привела меня сюда!

— Садитесь, дон Олимпио, вы, значит, так далеки от графини Монтихо, что приходите только тогда, когда это вам нужно, — сказала Евгения с грустным выражением. — Я всегда думала, что соотечественники на чужой стороне ближе стоят друг к другу; но все дорогие мечты и надежды, которые я себе рисовала, все больше и больше исчезают; от прошедшего очарования и от чудесных слов, которыми украшаешь свою жизнь, остается вернуться к холодной, грубой действительности. Это грустно, дон Олимпио, пока сама не охладеешь и не привыкнешь к этой горькой правде.

— Евгения, что это блестит в ваших глазах? Слезы? Неужели я не ошибаюсь? Я» думал, что у вас ледяная кровь. Я вас обидел? О, тогда простите меня!

— Вы считали меня холодной, Олимпио? Я думаю, что у вас не было на это основания! Вспомните о том карнавале…

— На котором вы защищали и спасли меня и маркиза; мы всегда будем вам обязаны за это, и вы всегда имеете право обратиться за защитой к нашей шпаге.

— Вы не знаете, Олимпио, что это спасение было причиной самых отвратительных интриг в Мадриде, что ту, которая открыла вам ворота, назвали изменницей. Но я же не могла поступить иначе, Олимпио, хотя и подвергалась опасности и немилости.

— Требуйте моей жизни, графиня.

— Как часто мне приходится слышать эти чудесные слова, мой благородный дон, — иронически засмеялась Евгения, — и как легко возбуждать и уничтожать такие надежды.

— Олимпио Агуадо никогда не обещал того, донна, чего он не выполнит, каждое его слово — правда.

— Докажите мне это, мой благородный дон, — ответьте только на один вопрос: что заставляло вас держаться так далеко от Евгении? Я прошу: только откровенно. Скажите, дорогой дон, неужели правда, что на нашей дороге стала Долорес, дочь смотрителя замка, пение которой мы слышали у герцога Медина? Она произвела на вас такое сильное впечатление? Она обворожила Олимпио и разлучила его с Евгенией? Я читаю ответ на вашем лице, мой дорогой дон, все было так, как я думала! Ну тогда, Олимпио, ступайте; нам лучше расстаться; я не хочу быть соперницей той, у которой на руках ребенок.

— Евгения, — закричал Олимпио, отойдя от нее в большом волнении, — я разве для этого пришел сюда? Браните меня, упрекайте меня самыми ужасными словами, но пощадите это создание, которое сильно страдает из-за меня и, кажется, навеки для меня потеряно.

— Довольно, мой благородный дон, вы любите эту Долорес. Я не желаю разрушать чужого счастья и строить на несчастье другого свое, я не желаю быть ее соперницей, — сказала Евгения ледяным тоном, от которого Олимпио вздрогнул. — Когда вы мне признавались на карнавале в любви, когда вы стояли на коленях передо мной, осыпая меня розами, тогда я мечтала о счастье и блаженстве. Я всегда думала, ослепленная любовью, что могу считать вас своим верным другом; теперь мне стало все ясно — вы все забыли в объятиях Долорес.

— Я ее только один раз видел мельком, графиня, она во власти одного подлеца.

— О, она сумела возбудить вашу жалость, родную сестру любви. Простите, что я не спросила раньше о причине вашего внезапного появления. Но что это такое? Я потеряла свой бриллиантовый крест.

— Позвольте мне возвратить его вам, Евгения, я нашел его в театре, на лестнице.

— Так это и привело вас сюда, Олимпио? О, я желала бы, чтобы кто-нибудь другой нашел крест, мне бы тогда не пришлось пережить сейчас такой тяжелой минуты, — прошептала Евгения, закрывая лицо руками. Она с трудом играла свою роль и казалась сильно взволнованной; может быть, эта тяжелая роль была выше ее сил. Она надеялась торжествовать над Олимпио, и сама попалась в свои собственные сети, потому что так естественно не может играть ни одна самая искусная актриса. Евгения чувствовала, что она слабеет, что этот прекрасный дон, которого она теперь видела так близко, приобрел над ней больше власти, чем она это предполагала.

Олимпио подошел к ней, взял за дрожащую руку, посмотрел на ее печальное лицо, блуждающие глаза и трепещущие губы; графиня была так прекрасна, так восхитительна, что он почувствовал себя как бы притягиваемым к ней магнитом. Слезы потекли из ее глаз, и лед, окружавший ее сердце, быстро растаял. Можно было победить надменную красавицу в эту минуту; в ее сердце была струна, которая дрожала под пальцами Олимпио и заставляла ее забыть страсть к господству, холодность и все планы на будущее. Казалось, что и эта интриганка была способна на более глубокое чувство.

— Евгения, — прошептал Олимпио и привлек ее к себе, — я не могу видеть ваших страданий! Позвольте мне осушить эти слезы.

— Прочь! Прочь! — ответила она. — Все погибло, все! — И крупные слезы закапали на ее белоснежную грудь.

Олимпио, отуманенный, бессильный при виде ее слез, обнял прекрасную девушку и стал поцелуями осушать слезы на ее щеках. Тогда она встала, как бы очнувшись от счастливого сна; ока еще чувствовала его горячие губы на своих щеках.

— Что вы делаете, Олимпио, — проговорила она, открывая свои большие, прекрасные глаза и бессильной рукой освобождаясь из его объятий.

— Я хотел прикрепить бриллиантовый крест на прежнее место, — ответил он тихо. — Сделайте мне это одолжение, разрешите, Евгения.