— Доверием королевы! — мрачно повторил Людовик, — но подумали ли вы, ваше величество, какое страшное обвинение вы произносите?

— Я умоляю вас, сир, успокоиться! Я умоляю вас, ради самого Бога, не решаться на какой-нибудь необдуманный поступок, иначе мне лучше возвратиться в свое изгнание, и пусть все идет по-старому.

— Никогда не бывать этому! Я требую, чтобы вы сказали мне все! Я требую этого не только для себя, но и для Франции.

— А я прошу вас, сир, ничего не предпринимать без тщательного обсуждения! Вы ведь знаете, что король английский Яков возвел своего любимца, герцога Бекингэма, в звание герцога, и вообще осыпает его всяческими почестями.

— Да, я слышал об этом! Но что же мне за дело до этого?

— Припомните, сир, что я давно уже просила вас наблюдать во время придворных балов за этим красавцем-англичанином.

— И вы думаете, ваше величество, что в Лувре есть люди, которые осмеливаются иметь тайные сношения с иностранными дворами? — все больше мрачнея, спросил Людовик.

— Не с дворами, сир, а с отдельными их лицами.

— Этого я не мог бы знать! До вас, вероятно, дошли ложные слухи!

— Пути и способы этих сношений избирались так неосторожно, что они не могли не привлечь внимание ваших наблюдательных чиновников.

— Так вы знаете пути, которыми они пользовались.

— Разумеется, знаю, ваше величество!

— Тогда объясните их мне.

— Без исполнения некоторых условий, я не могу этого сделать, сир.

— Говорите ваши условия, я готов исполнять все, что вы потребуете.

— С моим возвращением ко двору, сир, всякая борьба должна прекратиться. Я сама стану неустанно заботиться о вашем благе.

— Я и приехал сюда, чтобы предложить вам возвратиться в Люксембургский дворец, и притом на условиях Полной свободы.

— Благодарю вас! И поверьте, сир, что вы не станете сожалеть об этом решении. Вы увидите, что королева-мать останется в стороне от всяких политических волнений и станет, занимаясь в тиши лишь прекрасным искусством действовать исключительно в ваших интересах.

— Радуюсь вашим намерениям. По теперь, когда условия ваши приняты, я опять попрошу вас представить мне доказательства.

— Еще два слова, сир: могу я надеяться, что герцог д'Эпернон и маркиз Галиас получат прощение?

— Согласен и на это.

— Если вы накажете герцога де Люиня так, как он того заслуживает, то признаете тем самым и услугу, оказанную милостынераздавателем Ришелье. Он одинаково преданно служит мне и вам. Дадите вы ему кардинальскую мантию?

— Обещаю вам! Надеюсь, теперь ваши условия окончательны?

— Да, ваше величество.

— Итак, расскажите мне теперь обещанные подробности.

— Те люди через тайных курьеров состоят в непосредственных отношениях с Мадридом, и я надеюсь на этих днях доставить вам одно из тайных писем.

— Клянусь, я должен, наконец, узнать в чем дело!

— И узнаете, даю вам слово! Если я не смогу представить вам это письмо, то в одну из ближайших ночей, которую я вам укажу, вы неожиданно явитесь в покои королевы и там получите подробности и доказательства, которые вас интересуют.

— Благодарю вас за сведения, ваше величество, и позволю себе спросить вас, не будет ли вам угодно воспользоваться моей каретой для обратной поездки в Люксембургский дворец?

— Для той, которая дала вам жизнь, сир, каждый из дворцов, стоящий вблизи вашего, будет приятным и почетным жилищем! — ответила Мария Медичи с сияющим от радости лицом и в знак примирения протянула королю руку.

IV. МИЛОН СПАСАЕТ РЕБЕНКА

После бегства королевы-матери из замка в Блоа, графу Люиню был пожалован титул герцога и поручено руководство войсками, высланными против недовольных. Получив это назначение, он тотчас же отправился в лагерь под Ангулемом.

Уже после битвы бездарный любимец короля убедился в том, что противник далеко превосходит его силой и военным искусством. Но вместо того, чтобы честно сознаться в недостатке своих личных способностей, он послал в Париж известие, что неприятель значительно превышает его численностью. Вследствие этого в Париже и к северу от него был объявлен набор в ополчение.

Со всех деревень и городов по направлению к Бове, в котором был назначен сборный пункт, потянулись целые шайки искателей приключений и людей, не любивших постоянных занятий. Количество их было так велико, что через несколько дней из них можно было образовать уже несколько дивизий.

Когда об этом доложили новому маршалу, он тотчас же воспользовался удобным случаем ретироваться в Бове под тем предлогом, что желает лично сделать осмотр вновь составленным полкам и отвести их в Ангулем. Люинь решительно терялся в чаду своего всемогущества и не упускал ни одного случая изобразить из себя полновластного владыку Франции.

Короля уже не раз предупреждали о бездарности его любимца — и епископ Люсонский и королева-мать, и, наконец, сами известия с театра войны, — но он продолжал смотреть на его действия с беззаботностью безграничного доверия.

В тот день, когда Магдалена пришла к Бове, большая часть вновь сформированных войск уже выступила на юг. Но маршал все еще оставался в городе.

Люинь решил отправиться в Ангулем лишь через несколько дней. Он чрезвычайно любил устраивать роскошнейшие пиры, на которых, обыкновенно, выступал в роли хозяина и с наслаждением прислушивался к льстивым похвалам, в которых, разумеется, не чувствовал недостатка. Точно так проводил он время и в Бове.

Его окружало множество офицеров, которые не считали для себя постыдным провозглашать льстивые и лживые тосты в честь своего военачальника, вместо того, чтобы с оружием в руках вести солдат туда, куда призывали их честь и присяга.

В тот вечер, когда Магдалена вошла в город и добралась, наконец, до постоялого двора, Люинь и его офицеры пировали на верхнем этаже городских казарм. Вино уже сильно шумело в их головах, было произнесено множество тостов за здравие главнокомандующего и лакеи едва успевали доливать стаканы. Люинь был тоже в сильном возбуждении и, как и всякий человек, высказывался на этот раз искреннее обыкновенного. Он вообразил себя действительным властителем Франции, произносил самые неуместные речи и, видя, что окружающие продолжают поддерживать его, все более тешил свое тщеславие.

Вдруг в открытые окна зала ворвался смутный гул пожара, который ежеминутно усиливался. Несколько офицеров вскочили из-за стола. Люиню тоже вздумалось полюбопытствовать, и, недолго раздумывая, он выбежал на улицу с несколькими своими собутыльниками.

Они уже приближались к месту пожара, когда услышали перекрывающий шум толпы ужасный крик Магдалены, увидевшей в окне горевшего дома своего Нарцисса.

— Спасите! Спасите ребенка! — кричали мужчины, и несколько смельчаков действительно бросились внутрь пылающего дома, но отступили, увидев, что лестница уже охвачена пламенем.

Для мальчика не оставалось более шансов на спасение. Он должен был погибнуть. Вероятно, он и сам это понял, когда выглянул на улицу, потому что сквозь треск и грохот падающих балок, свист и вой пламени прорвался отчаянный крик ребенка.

Ужасен был вид несчастного мальчика, осужденного на мучительную смерть и беспомощно протягивавшего ручонки с надеждой на спасение, но еще ужаснее была его обезумевшая мать. Ее крик потряс окружающих до мозга костей.

Казалось, Магдалена действительно помешалась. Она ломала свои прекрасные руки, рвала на себе волосы и вдруг с каким-то неясным восклицанием бросилась в пламя, как бы желая разделить с сыном все муки ужасной смерти.

— Держи ее! Назад! Она помешалась! Она хочет броситься в огонь! — раздалось вокруг.

— В чем дело? — осведомились подошедшие офицеры Люиня.

— Да вот женщина хотела броситься в огонь, потому что там в доме остался ее сын, — отвечали солдаты.

— Держите ее покрепче, а еще лучше унесите совсем отсюда, ребенка все равно уже не спасти.

В эту минуту подошел и Люинь и увидел Магдалену, которую все еще продолжали удерживать солдаты.