Билеты на рейс "Люфтганзы" до Мюнхена, от которого до Аугсбурга было около ста километров, заказали для нас на 28 февраля, но вылет пришлось перенести. То ли Док переборщил с дозой снотворного, то ли организм Томаса оказался слишком восприимчив к димедролу, но после капельницы и уколов он продрых не сутки, а почти двое. Но Янсен не выразил никакого недовольства отсрочкой. Напротив, выразил глубокое удовлетворение нашими действиями, хотя и не понял, как нам удалось уломать клиента на это дело.

Роль сиделки при Томасе взяла на себя Рита Лоо. Доктор Гамберг заходил, интересовался состоянием пациента и всаживал ему в задницу какие-то очищающие кровь уколы. Нам же делать было совершенно нечего, и я воспользовался этим, чтобы прочитать сценарий кинорежиссера Марта Кыпса.

Специалист я в этих делах никакой, но мне показалось, что Артист в оценке этого сочинения был прав: характеры схематичны, а диалоги написаны газетным языком. Если, конечно, иметь в виду газеты советских времен, а не нынешние, где язык бывает очень даже выразительным.

Но кое-что меня в сценарии заинтересовало. Там была, например, сцена, когда Альфонса Ребане вызывают в ставку Гитлера, чтобы вручить Рыцарский крест с дубовыми листьями:

"Гитлер. Полковник, я счастлив вручить вам эту высшую награду Третьего рейха.

Ребане. Мой фюрер, я приму это крест в тот день, когда Эстония станет свободной.

Гитлер. Я знал, что эстонцы самая высокая нация в мире. Теперь я вижу, что это великая нация!"

При всей пафосности этой сцены в ней угадывались отголоски действительных событий. Так это было или не так, но эти самые дубовые листья и в самом деле были вручены Альфонсу Ребане не после приказа о его награждении в феврале 1944 года, а только 9 мая 1945 года. И не Гитлером, а гросс-адмиралом Дёницем.

Чувствовалась, хоть и слабее, какая-то документальная основа и в сцене смерти Альфонса Ребане. В годовщину гибели своей возлюбленной Агнессы он приходит на ее могилу, чтобы возложить двадцать пять белых роз (столько лет ей было, когда она погибла), тут-то его и настигает пуля убийцы.

Черный мрамор надгробья, белые розы на нем, алая кровь героя.

Все это было слишком красиво, чтобы быть правдой. Но и официальная версия о неисправности рулевого управления в автомобиле "фольксваген-жук" тоже не выглядела слишком правдоподобной.

Поразмыслив, я решил, что не стоит откладывать до возвращения из Аугсбурга разговор с Кыпсом. Художник, конечно, творит по своим законам. Но из чего-то же он черпает материал для работы. Что-то Кыпс мог знать. Пусть немного, но нам сейчас годилась любая малость.

Чувство освобождения, которое я испытал после посещения российского посольства, подтачивалось слишком многими невыясненными вопросами. Может быть, ответы на них не имели прямого отношения к нашим конкретным делам. А может быть, как раз и имели.

Из головы у меня не выходили слова Мюйра о том, что Альфонс Ребане был агентом НКВД. Это вызывало у меня очень большие сомнения. Не мог девятнадцатилетний мальчишка, мелкий клерк из мэрии, кем в 1940 году был Мюйр, завербовать тридцатилетнего офицера эстонской армии. И не мог агент НКВД воевать так, как воевал Альфонс Ребане.

Но были и другие факты, которые косвенным образом работали на версию Мюйра.

Факт, что Альфонс Ребане целый год, до прихода немцев, прятался в Таллине, наводненном сотрудниками НКВД. Факт, что большинство диверсантов, подготовленных в его разведшколе, оказалось перехваченным советской госбезопасностью.

Всему, конечно, можно найти объяснение. В развед-школу мог быть внедрен наш крот. А в Таллине после аннексии Эстонии у НКВД было слишком много более важных дел, чем ловить какого-то интенданта.

Все так. Но если бы в словах Мюйра оказалась хоть толика правды, это самым кардинальным образом решало бы все сегодняшние проблемы. Даже малая вероятность того, что Альфонс Ребане может оказаться Штирлицем, остудит самые горячие национал-патриотические головы. Торжественное перезахоронение останков эсэсовца просто не состоится.

И я отправился к Кыпсу.

Погода совсем испортилось. С залива шли низкие облака, дул ветер, срывался то дождь, то мокрый снег. "Линкольн" стоял перед гостиницей, но туда, куда я собрался, на таких тачках не ездят. Водитель муниципального такси "фольксваген-пассат" оказался плотным русским мужиком лет сорока довольно флегматичного вида. На мой вопрос, знает ли он, где находится клуб "Лунный свет", он кивнул:

- Это где пидоры? Садись. Только там сейчас никого нет, рано. Они к вечеру начинают тусоваться.

- Знаю, - сказал я. - Поехали.

- А тебе зачем туда? - поинтересовался он, выруливая на Пярнуское шоссе. На пидора ты вроде не похож.

- Дела.

- Дела так дела. Сам-то не здешний?

- Из Москвы, - объяснил я.

И это было моей ошибкой.

- О чем там у вас в Москве думают? - спросил он таким тоном, что мне сразу нужно было понять, что продолжать разговор не следует. Но я как-то не въехал и поэтому простодушно ответил:

- Кто о чем.

- Кто о чем! - завопил он, и "пассат" рванул, как пришпоренный. - О своих жопах они там думают! А о русских не думают! Мы тут хоть сдохни, а они - кто о чем! Я бы этому... такому... Ельцину... и этим... таким... А о нас, о соотечественниках, кто будет думать?! - завершил он пламенный монолог, который - будь он записан для синхронной передачи по телевизору - состоял бы из сплошных "пик-пик".

- А ты гражданин России?

- Нет! Я гражданин этой, пик-пик-пик, Эстонии, мать ее пик!

- При чем же Ельцин?

- Как это, пик-пик-пик, при чем? Над нами тут, пик-пик-пик. А он, пик-пик-пик-пик. А мы тут, пик-пик-пик-пик. Если б его, пик-пик-пик, такого, пик-пик, заставили учить ихнюю, пик-пик, такую, пик-пик, грамматику - я б на него посмотрел!

- Не понимаю, - сказал я. - Зачем президенту Ельцину учить эстонскую грамматику?

- Затем! Иначе с работы погонят!

- Послушай, ты что-то путаешь. Ельцина многие хотят погнать с работы. Против него выдвинуто пять пунктов обвинений. Но импичмент за то, что он не учит эстонскую грамматику...

- Да не его погонят! Меня! Не сдам экзамена - и погонят! Экзамена на знание ихнего, пик-пик-пик, такого, пик-пик, государственного языка! Понял?