- Суда?! Коли суд, кому тогда наши деньги пойдут?

- Федор-свет Иваныч. Ты меня не знаешь, что ли? Не тут точка. Пся Крев понял: ему не отвертеться. Все распродал. И норовит вместе со своей канадочкой рвануть с концами... Куда? Куда-то в Европу. А может, в Китай. А куда им еще?.. Фраера. Заметались. Мои люди сообщили, вылетают из Ванкувера, от дома подале. Почему? Да потому же, Федор Иванович. Фраера. Пинкертоны. Думают, заметут следы.

- Знаешь что, я с тобой слетаю, - помолчав, пробасил Федор Иванович. Посмотрю, как твои люди работают.

...На Тихом океане, в аэропорту Ванкувера, они появились за час до посадки на самолет южнокорейской компании. Леня-Доктор, Федор Иванович и четверо помощников. Федор Иванович посоветовал взять и Пылесоса.

- Он, конечно, пакостник, борзота, но в таком деле не лишний. Пусть видит, им не пренебрегают...

...На Пылесоса натягивают, хохоча, брючишки с форменными лампасами чина королевской полиции. Наконец набились в лимузин, помчались по Ванкуверу, городу клумб и оранжерей-розариев.

- Здесь живет известный Павел Буре, - сообщил Леня

- Часовщик? - удивился Федор Иванович.

- Часовщик - это при Николае Кровавом, а ныне это хоккеист -молния...

- Ты что, обо всех знаешь, кто куда умчал?

- О спортсменах - да...

В аэропорту разбежались во все стороны. Где они, сердечные? Шумно в зале, радио трещит о рейсах, матери окликают детей, девчонки в клетчатых шотландских юбочках целуются-прощаются.

Пылесос увидел "передвижников" первым. Позвонил по радиотелефону:

- Сдают багаж... Три чемодана. Мелочевка. Рейс номер... "Сидней, Австралия". Отвалили от касс с большим ручным багажом. Везут на двух тележках. Подгребайте!

Когда Леня-Доктор подбежал к кассам, лысоватого Вацлава уже не было. Куда исчез, ловкач? Розовощекая необъятных размеров канадка ждала мужа, уцепившись сразу за обе доверху нагруженные тележки.

Леня-Доктор метнулся в сторону "Информейшен", затем к носильщикам, наконец застучал железками каблуков вниз по каменной лестнице. Влетел в уборную. Тут он, Пся Крев дорогой! Стоит у писсуара. Леня-Доктор встал к соседнему, как бы расстегивая ширинку. Шепнул почти миролюбиво:

- Ну, выбирай судьбу, передвижник! Остаток жизни за "решетами", здесь, или в Австралию, на свободку.

Задергался лысоватый, оглянулся затравленно, поднялся медленно, на ватных ногах, к своей подруге.

Пока их не было, Корзубый подкатил багажную коляску, перегородил ею путь тележкам "передвижников".

Лысоватый шагнул к подруге, остановился в панической растерянности, лицо взмокло. Леня-Доктор дышит ему в затылок:

- Предупреди свою зазнобу, чтоб без истерики. Иначе ей замечательный город Кингстон светит до конца дней... Вон из королевской полиции человек, Леня-Доктор показал на подтянутого молодцеватого Пылесоса, из-под драпового пальто которого виднелись форменные брюки с белыми лампасами чина политической полиции, заправленные в надраенные до блеска сапоги.

- Властям тоже с говном связываться резона нет. Согласились закрыгь глаза, если исчезнете. А хочешь, спроси их, сколько дают за контрабандный вывоз шестидесяти миллионов зелененьких.

Тут объявили посадку на самолет, следующий по маршруту "Ванкувер-Сидней". Леонид продолжил вполне добродушно, не повышая голоса:

- Ручную кладь забудь. Здесь, на полу. Всю! И тот чемоданчик. И баул. И сеточку с пакетиками. Чтоб все оставили на вашей прекрасной родине. До зубной щетки! Постиг, пся крев?!

Вацлав свою голубицу почти уволок, никак она не могла взять в толк, что стряслось...

Гуляли неделю. Молодняк укатил на юг, а Леонид и Федор Иванович заперлись в плохонькой эмигрантской квартирке Федора Ивановича, сестра Федора Агриппина Ивановна выставила его любимый холодец из телячьих ножек, заветный жбан кислой капусты. Разлили шведскую водку "Абсолют", и Леонид, чтоб не стал подвыпивший Федор Иванович опять речь толкать-занудствовать, начал было своим драматическим тенорком арию герцога из оперы "Риголетто", да Агриппина от полстакана водки размякла, сбила Ленину арию. Заголосила про Стеньку Разина. И Федор Иванович подтянул. Леонид подпел, конечно, а потом вдруг сказал сердито:

- Вы, русаки - страшный народ. Разин Степан Тимофеич швырнул персианочку с борта, "в набежавшую волну", тут сомнения нет. Для него мокрое дело - как два пальца обоссать, извини Агриппина Ивановна. Но ведь это по всей России-матушке, вдоль и поперек, два века подряд, в каждом доме, в каждом бараке, как праздник, пригубят чего Бог послал, расслабятся, так сразу топить персидскую княжну. И ведь с сердцем горланят-топят, с горделивой слезой: вот каков наш Стенька-атаман, истинно русская душа. Знай наших! Кого хошь утопим!.. Страшный вы народ.

Неловкое молчание прервал Федор Иванович:

- Видать, много тебя обижали, Леня, по еврейской линии... Но ведь и сам не без греха: не полосни ты лезвием директрисовы каракули аж до самой ее ночной сорочки, разве ж турнули бы тебя со второго курса? Глядишь, вышел бы в знаменитые лепилы, сердца пересаживал, как этот Бернгард или как его?

- Так она сука, жидоморка, всех перекусала...

- Вот ты и ходишь укушенный, - вырвалось у Федора Ивановича весело. Шучу-шучу! Порох. Не лезь на стенку. "Страшный народ"...Не страшный... Да откуда ты его знаешь? По лагерю, разве что...

- Имею, Федор Иванович, представление. Кто меня заталкивал в лагерь? "Мусора"?.. "Мусора" - люди служивые, с них взятки гладки. Общественность вонючая! Еще суда не было, начали резвиться. Выдрючиваться друг перед другом. Вроде игры в "жучка", кто больнее врежет. Из олимпийской команды - в шею? Из мастеров - тут же! Даже из кооперативного дома, вот-вот въезжать, вычеркнули. Обрадовались, государство, может, даст мне крышу. Задарма. .. В детской спортшколе преподавал, хотел там, пока суд да дело, удержаться. Чтоб не свистеть в кулак с голодухи. Какое! У профкома запросили характеристику, прислали такую, будто я каждый божий день убиваю по младенцу...

- Ленечка, какой же это народ? Коммуняки номенклатурные.

- "Расскажите вы ей..." романс такой слыхали, Федор Иванович? Кто меня мордовал, министры, что ли? Депутаты? Гешка-профсоюзник в моей команде играл. Квартиры делили кореши. Спринтер, фехтовальщики. Массажист-фарца негде клейма ставить! Речь держал - изгилялся. Кто просил местный комитет бежать впереди собачьего визга? Своего топить? Бывшая женка моя рассказала, у них, актеров, была игра: какие слова должны прозвучать по радио, чтоб слушатель немедля, кто от скуки, кто от злости, выдернул шнур. Победил Соломон Михоэлс, сказал, мудрец: "... и местных комитетов".

А ежели, Федор Иванович, всем тошно, невмоготу, чего же терпят?

Федор Иванович помрачнел:

- Наша беда, Леня. Терпят... Но опять же, коли всерьез, ты, Ленечка, жив-здоров, кошель тугой. А у меня, кроме Агриппины, все сестры померли с голодухи. Уж не обессудь...

Агриппина всплакнула, ушла в угол, где сияли русские иконы и дешевых рамах. Принялась бить поклоны. Леня поинтересовался, какого века иконы.

- Чем иконы старее, тем к Богу ближе, - весело заметил он, но, увидев, с какой истовостью молится Агриппина, притих.

До утра не ложились. Даже поорали друг на друга малость. Помирились, когда Федор Иванович сказал:

... - Если по правде, Ленечка, русские - те же самые евреи Суди сам: прав никаких. Всю историю - без варягов или коммуняк никуда. Правосознание... спроси Агриппину, она и не слыхала, что это такое... на нуле правосознание. На донышке... - И тут хлоп Федор Иванович кулаком по столу: - Потому наш народ всю дорогу голодный и несчастный. А от несчастного до страшного пол- шага. Вот тебе и Стенька-коновод, и революции...

Леонид налил еще по стакану:

- Умен ты, Федор. За это и пью. -И подкрепил взгляды Федора Ивановича Пушкиным:

- Не дай Бог русский бунт, бессмысленный и беспощадный

На том и сошлись. Затянули удовлетворенно старинную, со слезой и голосе, видно, с давних кавказских войн, застольную: