Он тихонько поцеловал ее в волосы, разделся и со страхом услышал гул голосов из большой комнаты.
- Кто у нас?
- Да много там.
- Пьют, что ли?
- Чай пьют, спорят все...
Люба вышла в коридор в черном своем глухом свитере, старой юбке, немодной, бледная, посмотрела на него внимательно, от него ждала первого шага. Лев Ильич молчал.
- Пришел все-таки... - сказала она. И не дождавшись ответа, пересилила себя. - Я думала, ты не придешь, потому они опять у нас - вроде тебя нет, а комната пустует...
Лев Ильич открыл дверь в большую комнату. Там, и верно, было полно народу. Вчерашний Митя по-домашнему сидел на тахте, в уголке, у стола. Что-то в нем остановило Льва Ильича: "Вот оно!" - развеселился он. На Мите его бархатная куртка, он ее дома всегда переодевал - тепло и уютно. В кресле устроился Иван, Вадик Козицкий - давний, еще по университету, приятель Льва Ильича, веселые фельетоны сочинял: небольшого роста, юркий такой, черноглазый, славный человек, прямодушный, Лев Ильич его за это и любил - говорил всегда, что думает, особенно не стеснялся. Посреди комнаты Феликс Борин - модный одно время литературный критик, обличитель и гроза романистов - лохматый, в толстых роговых очках, с длинным унылым носом над узкими синими губами. Он никогда никого не хвалил, писал остро, безжалостно и по сути демагогично, но, как принято говорить, с подтекстом. Последнее время его почти и не печатали, но нет-нет где-то он пробивался, - и еще одной могилой больше становилось на литературном погосте. На тахте, у самой стены, лежала Кира в Любином стеганом халате, дым пускала в потолок. "Во, поселяемость какая!" - обозлился Лев Ильич. И тут его в жар бросило - за дверью, у книжной полки, поместился еще один человек. Лев Ильич не увидел его сразу, как вошел, а только обернувшись: в алом свитере под шею, американские джинсы, ботинки на толстой подметке выставил вперед, русые волосы, зачесанные небрежно, открывали красивый лоб, глаза его только Льву Ильичу никогда не нравились, он в них и смотреть не мог - наглая, спокойная самоуверенность глядела из них. Он почему-то совсем забыл про его существование, а ведь все это время тот находился здесь, в этом же городе - Коля Лепендин, Верин муж!..
- Наконец-то! - крикнул Феликс Борин. - Мы им сейчас покажем, а то, понимаешь, никаких нравственных устоев. Им бы все сломать, а во имя чего? да и мусор, обломки небось не захотят подбирать, илотов станут нанимать, чтоб в антисанитарии не погибнуть...
Лев Ильич взял стул и подсел поближе к тахте. Возле нее стоял журнальный столик, застланный газетой, на нем на тарелках крупными ломтями нарезана колбаса, ветчина, сыр, две открытые консервные банки, большой заварной чайник. Каким-то здесь нежилым духом пахнуло на Льва Ильича. "Где здесь-то?" Это ж твой дом, сам строил. Столик этот дурацкий - из журнала, наклоняешься над ним в три погибели, у кого-то перекупил... "Скатерти у нас, что ли, нет?" И колбаса, как в забегаловке... Ну еще бы, сам себя окоротил Лев Ильич, кабы блинов не налопался, и в голову бы не влетело...
- Поешь, - сказала Люба, устраиваясь напротив него, на тахте, - наверно, голодный?
- А действительно, во имя чего? - повторил Лев Ильич риторический вопрос Феликса Борина. Ему сразу ото всего от этого тоскливо стало, сколько уж про это говорено - вопросы, вопросы, хоть бы раз кто ответил... - Во имя чего ломать?
- Вот, вот, - обрадовался Феликс. - Я их целый вечер выспрашиваю - все финтят и отмахиваются - до основания, мол, а там поглядим.
- Ну а ты сам-то, что про это думаешь?
- Я?.. - сбился Феликс. - Я полагаю, здесь спешить не следует. Насочиняли рецептов и дозы распределили - кому по сколько капель, а явился смельчак, все рецепты - в печку и всем одно лекарство - клистир. Вот и бегаем по сю пору в лопухи, облегчаемся.
- Разоблачился наш Цицерон, - сказал Вадик Козицкий, - ловко ты его, Лев Ильич, осадил, чтоб не бахвалился.
- Пожалуйста. Вам все положительную программу нужно? - обозлился вдруг Феликс. - Подустали правдой питаться, крутенько для желудка...
- Что уж ты все насчет желудка, - веселился Вадик, - неудобно под ветчину!
- Ничего, слопаешь... И совсем я себе не противоречу. Одно дело, когда разоблачают ради разоблачения, так сказать, для улучшения обмена...
- Я говорю, он на этом заклинился! - хохотал Вадик.
- А ты дождешься, что тебе, и правда, клизму поставят - шут гороховый, злился Феликс. - Меня не собьешь... То одно. А другое, когда, пусть это ж, но совершается во имя справедливости.
- Вот-вот, - поддержал Лев Ильич, - давай насчет справедливости.
- Значит, как у нас создается литература, - начал свою речь Феликс Борин. - Поиздержался писатель, машину, квартиру купил, а тут дачный кооператив открывается - вот он стимул развития литературы! Значит, выправляет он себе командировку и отправляется на великую стройку. У нас все стройки великие, но выбирает погромче, скажем, гигантский автомобильный завод. Неважно, что там все липа, что до него давно уже вся эта липа в лучшем виде была бесконечно прославлена, то есть, ему можно бы и не ехать туда - все наперед известно: конфликты, сюжет - это он и дома сочинит. Но все-таки живые подробности река, живописности, чья-то могила, парочка аморальных дел в местном суде или в газетке... Два месяца он пьянствует в тамошней гостинице - проживает пять рублей в день командировочных, и возвращается с блокнотом, а в нем роман. Дальше я ставлю вопрос: кому тот роман нужен? Жене, которой он его посвятит, счастье с которой он никогда не забудет - как в эпитафии к роману будет стоять?.. Так ей не роман - ей деньги нужны...
- Ушла она от него, - подал голос Иван из своего кресла.
- Кто ушла? - опешил Феликс.
- Жена его, счастье с которой теперь уж и не знаю как - забудет, нет. Ты ж про Колю Ведерникова излагаешь?.. Ушла, как же, с мимом этим, из гастрольбюро. Он ей все на пальцах разобъяснил, и денег никаких не надо.
- Врешь ты, Ваня, - сказала Люба, - ничего она не ушла, это у нее в Ялте роман с ним был, а уж растрепали на всю Москву.
- Да знаю я, - не сдавался Иван, - мне этот мим сам все рассказывал.
- Тебе мим, а мне сама Ленка, я с ней пятнадцать лет дружу.
У Льва Ильича прямо зубы заныли: "Господи, подумал он, а ведь они уже старые люди - всем за сорок перевалило..."
- Ну и что: ушла - не ушла. А к чему ты об этом вспомнил? - спросил Лев Ильич и не удержался, обернулся на Колю Лепендина: тот и положения не изменил с того времени, как вошел Лев Ильич, все так же картинно сидел.
- А к тому, что нечего на женщину напраслину возводить, - с пафосом сказал Иван. - Плевала она на его деньги, ей мужчину подавай! А какой он мужчина, когда все это самое на создание шедевров уходит - чтоб и невинность соблюсти, и капитал чтоб произвесть. Тоже, я вам скажу, не позавидуешь.
- Тогда он настоящий писатель, ежели сублимируется в своей литературе, весело вмешался Вадик Козицкий. - Это тогда не вранье, как Феликс тут пытается изобразить, а вполне экзистенциальное существование на бумаге, в форме производственного романа.
- Так что ей спать с его экзистенцией? - спросил Иван.
- А с чем они спят, по-твоему? - ухмыхнулся Вадик Козицкий.
- А я, простота, всю жизнь про это иначе думал, да и мим мне кое-что показал и про эту Ленку Ведерникову объяснил...
- Да не про Ведерникова я! - закричал Феликс Борин. - Пошляки-сплетники! Это я выстраивал обойденный образ!
- Давай, обобщай, только мысль тащи, не размазывай, а то опять в гастрономию ударишься, - снова поддел его Вадик.
- Так вот, я продолжаю, - блеснул очками Феликс. - Кому нужна эта вымученная ложь - не на стройке же, хоть там и будут устраивать читательские конференции и сочинять автору банкеты? Книга умрет еще до того, как попадет в корректуру, в макулатуру обречена. А тем не менее, о ней статьи, монографии, дискуссии - вроде бы и не ложь, а как о чем-то реальном. Дальше-больше, пойдут разные круги. А там, глядишь, обобщающая статья о тенденциях в жизни общества. И уже к ней станут обращаться социологи, философы, даже статистика - это называется черпать материал прямо из жизни. А разбери, откуда все пошло? Из желания этой, пусть Ленки, построить себе дачу, и чтоб не хуже, как у людей...