Поднимаясь по лестнице в кабинет председателя, пастух понял, что колхозный голова давно на месте: пахло его любимым табаком сорта «Особенный». Когда председателя спрашивали, где он достает этакую дрянь, тот односложно и загадочно отвечал: «Из старых запасов» — и гладил лысую голову, довольно хмыкая. Запасам было, наверное, лет сто. Кто-то из бывших колхозных курильщиков разведал, что такой сорт табака выпускался в семидесятых или восьмидесятых годах прошлого, XX века.

Председатель восседал за огромным столом, изучая какие-то бумаги. В уголке его рта застыла большая трубка. Что она большая, было видно даже на фоне добродушного и просторного председателева лица.

— О, пастух! Садись, друг любезный. Жду тебя. Молодец, шустро прибыл!

— А что, бывали случаи? — с ехидцей спросил пастух, зная, что председатель не любит поддакивателей, чем он сильно нравился пастуху.

— Нет-нет. Шучу. Ты у нас не опаздываешь, птичка ранняя… Кстати, друг любезный. Ласка твоя любимая, говорят, опять захворала?

— Это правда, — огорченно сказал пастух. — Уж и не знаю, что делать. Беда. И то с хозяйкой делали, и это — не помогает пока. Но ничего, поднимем на ноги. Ласка у нас существо нежное, но стойкое.

— Ладно, думай, — рубанул председатель рукой воздух и пыхнул трубкой. — Я-то по другому поводу вызвал. Тут, понимаешь, получил я на днях нагоняй. Да что там нагоняй — разнос настоящий!

Пастух удивленно взглянул на председателя. Тот продолжал:

— Был я в районе, и там мне рассказали, что летом с тобой встречался сотрудник космической разведки и ты его, между нами говоря, обвел вокруг пальца. Мне-то, конечно, сказали иначе — дезинформировал. То есть сказал якобы, что какой-то конкретной ночью ничего подозрительного не видел и не слышал. Но выяснилось, что специальные приборы — их показания, правда, были расшифрованы позже — говорят о другом.

— О чем о другом? — спросил пастух, как бы ничего не понимая.

— Ну, что в нашем районе находились инородные космические тела. Зафиксированы отклонения в магнитном поле, а на лугу, недалеко от твоей сторожки, возле старого дуба, обнаружены продукты горения неизвестного топлива.

— И что же?

— И то. Все вокруг тебя крутится. Вокруг избушки твоей на курьих ножках.

Пастух молчал, загадочно улыбаясь.

— Что молчишь? Дезинформировал или не дезинформировал?.

Пастух сказал:

— Не дезинформировал.

А что же тогда? — пыхнул трубкой председатель.

— Обвел вокруг пальца, — с улыбкой ответил пастух.

Председатель вскочил с кресла, колобком выкатился в центр кабинета.

— Я так и думал! Знаю тебя, друг любезный! — Лредседатель заходил по комнате, потирая руки.

Пастух оставался спокоен.

— Хорошо, что я так им и сказал, что не мог ты, простая душа, дезинформировать. Если бы, сказал я, пастух что-нибудь видел — не стал бы юлить… Знал я, знал заранее, что покрыть тебя нужно!.. Поэт-стихотворец!.. Ночами ему не спится! Муза к нему прилетает!..

Голос председателя гремел весенним громом.

— Ну и что? — остановился он напротив пастуха. — И как ты с пришельцами общался? Стишата свои небось читал?

Пастух молчал.

— Ну, скажи, скажи, друг любезный. Мне-то скажи, — пыхтел председатель трубкой.

— Хорошо общался, — ответил пастух. — Вежливо. Сказал, что хозяйство наше передовое.

— Ага, — прервал его председатель. — Говори-балакай. Так я тебе и поверил… Я тебе не звездная разведка и не космометеопрогноз!

Он махнул рукой:

— Ладно, иди. Жду от тебя к Октябрьским праздникам оду в честь передовиков. Вон как люди-то работают! У соседей, смотришь, и там химия, и тут речку отравили. А у нас — и чистота, и хозяйство с прибылью!

— Да, округу нашу вы бережете! За то любим и ценим, — сказал пастух.

— Ладно, говори-балакай, стихотворец! — зашумел председатель, улыбаясь. — О черт, пора трубку выбить! Заходи просто так, скучаю без тебя!..

По дороге домой пастух перебирал в памяти детали разговора. Смотри-ка, доискалась космическая разведка — не прошло и года! Но председатель, спасибо ему, выручил. Словно сердцем почувствовал, что ничего важного пастух не сообщил бы косморазведчикам. Не рассказывать же было про встречу с Яа. Про их ночную прогулку: беседу у берез, про молоко. Тут бы и сам председатель его не поддержал. «Как Яа? Какая Яа?.. Мало тебе красавиц в колхозе? До сих пор холостым ходишь. Вон, например, секретарша у меня — чем не невеста? С высшим филологическим образованием. компьютер освоила. И машину водит… Свободный художник!»

Трудно даже представить шквал его ругательств…

Иногда пастуху казалось, что случившееся той летней ночью было не с ним вовсе, а пригрезилось. Но ведь совсем не обман — маленькая звездочка, что мерцает на лоскутке живой переливчатой материи. Он положил эти памятные вещицы на стол в тесноватой комнатке на чердаке, где зимой читал долгими часами и писал стихи. Пастух в последнее время все чаще вспоминал Яа, и ему казалось, что серебристая девушка с далекой планеты была не очень счастливой. Он думал даже, что она была, как и он, совсем-совсем одинока. А одинокий человек на чужой планете должен осознавать себя в тысячу раз более одиноким, и только если понять это, можно понять и его. Наверное, он немножко понял Яа, хотя тогда тем более странно, что она ушла, не попрощавшись. Ведь если ты понял кого-то, он должен обязательно это почувствовать. Обидно, что очень часто мы не понимаем даже тех, кто рядом с нами, даже близких. Смотрим и не видим, считаем, что все у них презамечательно, и скупимся всякий раз на ободряющее, доброе слово, а людям, оказывается, плохо и одиноко, и для поддержки им нужно совсем немножко — одно сердечное словечко. Но где, где оно?..

Стыдно признаться даже себе самому, но порой пастух мысленно разговаривал с Яа: то жаловался на коровьи хворобы, то рассказывал, какой красивой выдалась в этом году осень и какую изумительную паутину выткали в лесу работяги-пауки, то сообщал, что в газетах информируют о новых космических рейсах в пределах нашей Галактики… Пока нашей, Яа… Хотя — пока или не пока — он ведь даже не знает, откуда Яа…

Пастух усмехнулся. Расскажи он подобное председателю, тот наверняка сказал бы: «Пойди-ка, друг любезный, хорошенько выспись. Работать, работать надо, а не витать в облаках…»

Дома пастух повозился с часок в огороде, потом поднялся в комнату под крышей. Лоскуток бирюзовой материи переливался все также весело, точно живая морская волна, а вот звездочка… звездочка погасла. Она смотрела на пастуха как ослепший глаз.

«Одумайся, Яа!»

Махолет поднялся с госпитальной аэроплощадки и взял курс на гряду Улу. Собственно, слово «махолет» осталось в обороте с тех давних времен, когда и хлеб был хлебом, то есть когда его выпекали и подавали на стол подрумяненным, с душистой розовой мякотью, а не загоняли концентрат в малюсенький тюбик, которого с лихвой хватало на неделю.

Так и махолет был лишен теперь каких бы то ни было лопастей, крыльев, стабилизатора. Это был комфортабельный обтекаемый катер, формой напоминавший чуть вытянутую сливу и окрашенный так же, как обычная слива, в серебристо-пепельный цвет.

Но Яа любила махолеты. И такие небольшие, прогулочные, на каком летела сейчас к гряде Улу. И крейсерские, которые брали по пятьсот пассажиров. В последнее время их стали делать более тихоходными. В полете можно рассмотреть землю — реки, горы, поля, и даже услышать гул двигателей: его усилили по просьбе пассажиров, чтобы иллюзия полета и возможных опасностей была полнее. Кроме того, авиапассажирам раздавались всеми позабытые замороженные фрукты в хрустящих стаканчиках и цветочные леденцы на палочках. Дети ради этого просились в воздушные рейсы, топая ногами на родителей и одурманенно сверкая звездочками, готовые на все.

Пилот махолета, на котором вылетела Яа, оказался далеко не молодым. Его черные волосы стали почти полностью голубыми, лицо бороздили морщины, серебристая кожа выцвела, посерела. Но он оставался по-юношески подтянутым, темно-фиолетовые глаза смотрели озорно. Вел он махолет мастерски, и Яа, не отрываясь, смотрела сквозь прозрачное днище на проплывавшую внизу землю. Чем дальше на юг уносил их махолет, тем насыщеннее красками становилась она. Вот проплыли гигантские поляны оргусов — необычных цветов, растущих лишь здесь. Их бутоны были ничем не примечательны на вид, но когда оргусы распускались, то сорванным цветком можно было легко закрыть все лицо. Лепестки переливались, искрились, словно изваянные из горного стекла, хотя были очень нежны и каждый оргус жил лишь один день.