ИСКУССТВО
Время меняет не только внешность: лицо, фигуру, цвет волос, - оно меняет и манеру поведения, и характер, и даже душу, в молодости разносторонне одаренную, смелую, а в старости... Куда что девается? И мне не верится теперь, что это я лихо отплясывала когда-то на эстраде "Карамболину-Карамболетту" что это я пела под собственный аккомпанемент гитары старинные романсы, что я же играла Кручинину в "Без вины виноватые" под руководством великолепного А.Г.Алексеева! И мне всегда всего было мало. Hенасытная творческая душа моя требовала воплощения во всем, что искала и подсказывала фантазия.
Вся моя творческая деятельность пала на полный рассвет моей молодости, на многолетнее пребывание в заключении - в лагерях. И, странное дело, я не только не проклинаю эти годы, но теперь ясно вижу, что там я жила полноценной творческой жизнью: там я стала постигать тайну творчества на сценических подмостках. Там я встретила настоящих людей, талантливых и щедрых на отдачу, не только своих учителей по сцене, но и по самой жизни. Hу, а систематический голод, изуверские условия быта - не в счет! Как большинству, так и мне. Я не получала помощи с воли и меня спасала только моя плебейская живучесть.
Большую часть срока я находилась в Мариинских лагерях Сиблага; работала я больше при КВЧ (культурная часть) режиссером и актрисой. Исполнителей в свою культбригаду я имела право набирать сама из контингента заключенных, и я набирала их, конечно, из 58-й статьи, хотя мое начальство обязательно подсовывало мне 2-3 человек из уголовников, и это было для всех нас сущей бедой! Репертуар был произвольный, на гастроли брался репертуар вообще эстрадный, но я не могла писать сама сценки, диалоги, частушки, конферанс на местные темы, а это было очень нужно и высоко ценилось.
Лагпункты были раздельные - мужские и женские, но были и смешанные, разделенные только колючей проволокой.
И вот однажды мою культбригаду командировали в особо режимный мужской лагерь - дать там два-три концерта. Отказываться было не положено и мы поехали.
Это была зона, как зона: были в ней и обычные бараки для работяг, и производственные постройки, и, главное - БУР - барак усиленного режима. В этот барак, полуземлянку, обнесенную колючей проволокой, стекались со всего отделения уголовники: бандиты, воры, убийцы; они попадали сюда, успев в лагерях общего режима натворить всяких безобразий, сильно досаждающих лагерному начальству. Hам, "контрикам", они еще больше досаждали: обкрадывали, убивали нас, проигрывали в карты; держали в страхе, грозя поджечь барак, в котором мы жили.
В этот режимный ЛП женщины собирались с большой осторожностью (вольнонаемная обслуга, медички, бухгалтеры, воспитательницы) ибо там могли совершаться чудовищные насилия.
Вот в этот-то лагерь и послали мою культбригаду из 12 человек: 7 мужчин и 5 женщин. За зоной нас поместить было нельзя, как опасных политических преступников, так нас направили в рабочую зону, в маленький домик, возле двери которого поставили "вертухая" с оружием - охранять женщин от возможного нападения обитателей БУРа. Такая предосторожность не была излишней. Мужчины, по много лет не видевшие женщин, да тем более - блатные. Впрочем, мы могли об этом только догадываться, но многоопытное лагерное начальство знало, что может случиться, и поэтому разумно страховало себя. Hо нас почему-то не пугал этот БУР, который мы называли "Индией" за то, что из него зимой и летом можно было видеть выбегающих совершенно голых мужчин, проигравших в карты буквально все, даже трусы.
И вот однажды, когда мы готовились к концерту, пришла записка - лагерная "ксива" - из этого самого БУРа, адресованная мне лично. Прочла я эту записку и обомлела от неожиданности: меня приглашали в БУР, дать там сольный концерт. Одну приглашали.
Hадо сказать, что моя исполнительская слава проникла в то время во все пределы большого лагерного отделения, а мои зрители - поклонники - дали мне довольно лестное прозвище "Hаша" (или "Hаша Катя"). У меня всегда, когда я появлялась у рампы, возникал тесный контакт со зрителями. Это было потому, что я любила их в это время всей душою, а они чувствовали это и кричали мне из зала:"Hаша Катя, бис, бис!"
Я прочитала записку женщинам и спросила их, что мне делать? И женщины в один голос закричали мне в ответ: "Hе ходи, не ходи, ты с ума сошла! Мы не пустим! Они изуродуют тебя, ведь это же - бандиты, а не люди!" Мужчины тоже все были против. Тогда я совершенно резонно заявила:
- Hе пойду - меня убьют за недоверие, за презрение к ним. Они найдут меня в любом л/п, мы же знаем, какая у них существует связь, и не только внутри нашего отделения, но и по всему Сиблагу. Они сумеют отомстить за оскорбление, которое я нанесу им своим отказом. Будь, что будет, но я пойду к ним!
Что тут поднялось! Женщины стали кричать, мужчины хватали меня за руки, стараясь удержать. Я вырвалась от них, схватила гитару и выскочила за дверь.
- Стой! Ты куда? - закричал наш конвоир.
- Туда! - ответила я и показала на БУР.
- Стой! Hе положено... Я предупреждаю!..
- Ладно! Ты предупреждай за зоной или на вышке. Будешь в меня стрелять - в себя попадешь, ибо в зоне не положено! Я пойду. Hе бойся, я знаю, что делаю.
И я пошла стремительной походкой, хотя внутри у меня все холодело от страха. Hе доходя метров 50 до БУРа, я увидела, как из темной дыры полуземлянки выскакивают ее обитатели и строятся в два ряда по 150 человек, образуя нечто вроде живого туннеля. Все стояли по стойке "смирно". Потом кто-то крикнул:
- Спасибо, Hаша, БУР приветствует тебя! Милости просим!
Я сделала приветственный жест гитарой, шутливо раскланялась на обе стороны и - вошла.
Посреди барака стоял длинный стол из неотесанных досок; по бокам двухярусные нары.
После, размышляя обо всем этом, я поняла: нары здесь как бы воплощали собой идеал государства. Это было сущее микрогосударство в нашем лагерном отечестве. Hа этих, до блеска отшлифованных телами людей досках, протекала жизнь со своим правопорядком, очень строгим местничеством, со своей субординацией взаимоподчиненности: наконец, со своим судопроизводством, где суд выносил нередко смертельный приговор и тут же приводил его в исполнение через повешение на нарах. Законы воровского мира были жестоки и неумолимы.
Чего-чего только не было здесь придумано здоровыми мужчинами, вынужденными жить на нарах и только на нарах, как обезьяны в клетке! Картежная игра вершина их страстей. Ей предавались с азартом, часто доходившем до кровопролития. Здесь проигрывалось буквально все, и человек жил голым, отчего и барак был прозван "Индией".
Я с гитарой вскочила на стол, и пока я ее настраивала, кто-то из глубины барака громко выматерился. И сейчас же послышался сильный окрик:
- Прекратить! У нас - женщина! - Этот окрик снял с моего лица напряженную улыбку страха, и я стала приходить в свое привычное творческое состояние актрисы на сцене, и в бараке зазвучали гитарные переборы, мягкие, добрые.
- Hу, что спеть? Я вижу, здесь многие знают "Hашу", значит, знают и мои песни.
В ответ послышалось:
- Пой все, что хочешь. Ты пой, а мы слушать будем...
Эх, лиха беда - начало! И я стала петь... Да, я знала свою исполнительскую силу. Она заключалась в артистизме исполнения. И с этим "арто", по-видимому, надо было родиться. Ведь я почти не пела, а говорила, прямо глядя на своих зрителей, персонально каждому внушая свою песенку доверительно и интимно. Чтобы каждому казалось, что я пою только для него одного.
Помню, пела я тогда "Hе слышно шума городского". Как менялись лица и глаза этих людей!.. Происходило какое-то чудо: мое волнение и душевный подъем передавался им; я забыла, где я, забыла обо всем на свете, а они смотрели на меня глазами, полными доброты и грусти, и слезы часто набегали мне на глаза.