– Ну, если так настаивает Зоринка, – сказала Людомила после трехдневного голодания дочери, – пусть увидится с княжичем. Лишь в одном не уступлю: свидание будет не там, где она хочет. Когда появится Богданко, зови его в терем. Здесь, при мне, пускай говорит ему, что хочет.

Зоринка воспротивилась сначала, но, поразмыслив, согласилась. Если уж так хочет услышать мать, что она скажет Богданке, пусть слышит. Так, может, и лучше будет.

И вот она ждет-выглядывает княжича, а сама думает, какие слова ему скажет. А еще думает о том, что не позволит отцу обращаться с нею, как он обращается с матерью, словно буря с одиноким деревом, пусть не считает, если он властелин на две волости, то ему все дозволено. Придет время – узнает: Зоринка может постоять за себя.

XIV

Чем сильнее выгорала под палящим солнцем хлебная нива и жухла по лугам и опушкам трава, тем печальнее становились лица у поселян, все ощутимей чувствовалась тревога в земле Тиверской. Что будет и как? Не уродит нива – не будет хлеба, не отцветут травы лесные, дикуша в поле – пчелы не заполнят борти медом. Это беда страшная. Но еще страшнее, если не заготовят на зиму сена и нечем будет кормить скот. А к этому идет. О покосе нечего и думать – трава чуть жива. Мало ее в лесу, мало в лугах. Скотина избегается за целый день, пока нащиплет какую-то малость. И это – посередине лета. А что будет к осени? Прогневали богов, отвернулись боги от них. Вон сколько людей наплодилось, и каждый норовит думать только о себе.

Выйдет ратай в поле – думает, ходит возле скотины – снова думает, а когда солнце спрячется за горизонтом, спустится на землю летняя ночь, окутав ее теплом, – не знает, куда деться от тех дум. Грядет беда великая, нужно что-то делать. А что? Что?

– Если к осени не выпадут дожди, а земля не даст травы для коров и овец, да и для коней тоже, – говорит жена мужу, чувствуя его тревогу, – придется резать скотину. Может, хоть так спасем себя и детей от голодной смерти.

– А это видела? – Муж закипает от этих слов, словно вода на огне, и тычет под нос жене почерневшие от каждодневной работы руки. – Это, говорю, видела? Она резала бы скотину! Сказано: волос долог, а ум как у зайца хвост. Что останется у нас, если порежем скотину, как жить будем? Да я… Да катитесь вы все… а скотину под нож не дам! Слышала? Не дам!

Разойдется так, что, того и гляди, побьет, если попробует возразить. Да где ей возражать! Смотрит, испуганная, и молчит, словно околдована.

Где двое, там и беседа, где трое, а тем более – пятеро, там уже вече. И все о том же: как будет, что будет? Где и у кого искать спасения?

– Нужно идти к князю, – советует один.

– Да, – поддерживают его остальные. – Позвать его на вече и сказать, чтобы не ходил в эту осень на полюдье и не брал с нас дань. Что дадим ему, если у самих пусто? Кроме пушнины да молока, ничего не будет.

– Такое скажете: кроме молока. А где оно возьмется, это молоко, если скотине уже сейчас нечего есть, зимой же и подавно не будет?

– Что правда, то правда. Надо сойтись на вече и спросить у князя: с кем останется он, если вымрут люди? Слышали, не кланяться и не просить – позвать на вече и спросить его: «С кем останешься, княже, если вымрет люд?»

Мысль эта показалась всем похожей на стрелу Перуна среди темной ночи: высекла огонь и осветила долы, да так, что, кажется, даже тем, у кого было бельмо на глазу, стало ясно: ничего другого не остается, нужно созывать вече и говорить князю: «Голод – такой же враг, как и тот, что идет на нас ратью. Против того зовешь ты, против этого – мы зовем. Станем плечом к плечу и будем заодно, если не хотим погибнуть».

Поселяне были едины в своем стремлении, поэтому не замедлил зародиться клич: «На вече! На вече!» И не было этому кличу никаких преград. От села к селу, от веси к веси гнали коней вестники: оповещали всех, кого встречали, дудари и волхвы, просто перехожие люди; сзывали на вече без промедления всех поселян посланные глашатаи.

Вепра этот клич застал в Веселом Долу и ударил по наболевшему, словно ветер по струнам. Люд тиверский зовет князя на вече. Вот оно, желанное мгновение! Вот когда он возьмет Волота за горло и скажет: «Подохни, если такой!» Стоит сдвинуть камень – и пойдет лавина, которая сметет и раздавит всех, кто встанет на пути. И такой камень есть! Он, Вепр, не напрасно верстал дороги Тивери, отыскивая себе союзников и приглядываясь к людям: такой камень есть!

События подгоняли время, и Вепр не медлил, оседлал лучшего коня и, вскочив на него, погнал в лес, а лесом – к жертвеннику под Соколиной Вежей.

Вепр знал: подойти с конем к дубу Перуна или даже к ограде вокруг него – значило оскорбить жертвенник. Он не рискнул нарываться на гнев Жадана, оставил коня в стороне и, прежде чем подойти и постучать в калитку, оглянулся и прислушался, нет ли там, за оградой, посторонних.

Калитку нетрудно было отыскать – к ней вела стежка, по сторонам которой белели черепа принесенных богу жертв. Увидев их, Вепр невольно замедлил шаг и бросил взгляд дальше – на дупло ветвистого дуба, а уж когда узрел божью обитель, замер: появилось такое чувство, словно встал перед самим божеством и должен понести наказание за это. Когда все-таки переборол страх и открыл калитку, лицом к лицу встретился с Жаданом. Волхв стоял на пороге рубленной из толстых бревен хаты и пристально, с подозрением смотрел на вошедшего.

– Мир тебе, властелин тайн земных и небесных, – приветствовал его Вепр.

Волхв молчал.

– Несешь в сердце злобу, а желаешь мира? – раздался наконец его глухой, словно из бочки, голос.

– Где гнев, там и злоба. Но не я высекал ее из камня бытия, высекали другие. Кроме того, не на тебя направляю я стрелы гнева своего и злобы своей.

– В божью обитель негоже нести стрелы, даже если они предназначены для других.

– А где же искать спасения, если сердце распирает злоба? О тебе, муже, идет слава провидца и властелина небесных тайн, ты служишь богу и общаешься с ним. Поэтому и пришел к тебе, чтобы сказал: где и как искать?

– Смирись – и найдешь утешение.

– Я, волхв, Вепр, ратный муж. Смириться не могу.

– Гнев твой – на князя?

– На него.

– Я князю не судья.

– А боги? Сделай так, чтобы Перун покарал Волота и погасил во мне огонь мести, огонь неукротимой злобы.

– Боги и без того карают народ, а заодно и князя. Видишь, сожжено все, голод грядет. Тебе этого мало? Ты большего хочешь?

– Голод идет не на князя, он не возьмет его за глотку. А я жажду отомстить именно князю.

– Боги справедливы, они могут повернуть гнев свой не на князя – на тебя: потерял сына, потеряешь и дочь.

Вепр задумался:

– За что же меня так карать?

– За то что очень сильно желаешь кары другим.

– Да, желаю. Душа горит, кровь этого требует. Сделай так, чтобы я мог отомстить, и будешь иметь все: поле, товар, захочешь, Веселый Дол отдам тебе. Не только жрецом, властелином станешь.

– Пошел прочь! – разразился гневом Жадан. – Ты хочешь, чтобы я торговал божьей волей? Пошел прочь!

И Жадан решительно двинулся на него, а Вепр, бывавший в разных переделках, вынужден был отступить, уйти за изгородь.

– Одумайся, Жадан, – крикнул уже оттуда, – я дело говорю! Другого случая у тебя не будет. Пойми это и опомнись, я еще подожду!

– У-у, змея в образе человеческом! – снова начал наступать Жадан. – Прочь, сказал! Не только тебя, тени твоей видеть не желаю!

Он кричал так, словно разгневался на весь белый свет, а вернулся в капище, упал перед обителью Перуна на колени, поднял вверх скорбный лик, умоляюще протянул руки к дуплу:

– Огненный боже, великий Сварожич! Ты видел гнев мой и видишь муку. Отведи и заступи от всего злого и лукавого! Вырви из сердца занесенное злой личиной смятение, не дай зародиться во мне наибольшей человеческой слабости – искушению. Слышишь, Перун? Не дай зародиться и пасть ниц! Век буду верен тебе и благодарен, только не дай упасть ниц!