И вот прошли эти годы. Приехал один раз – не вышла Зоринка, приехал во второй раз – снова не вышла. Поэтому и решил, если не выйдет в третий раз, постучится в ворота, а то и в терем… С отцом ее Вепром будет вести беседу, если придется, но все-таки постучится.

Ждал на условленном месте до полудня, прятался в лесу и снова появлялся, чтобы могла увидеть. А Зоринка не появлялась. Ни она, ни ее челядница-наставница.

Что могло случиться? Забыла за эти два года или, может… может, ее уже и нет в тереме Вепра? Может быть, с кем-то обручилась и уехала?

Богданке плохо стало от такой страшной мысли. Не знал, что и делать, дернул поводья и двинулся сам не зная куда. Может, все-таки к воротам? А действительно, куда же еще, если не к воротам? Если не идет Зоринка, он должен ехать к ней.

Конь рвался вперед и, наверное, пустился бы рысью, а то и галопом, но в этот момент открылись ворота и заставили Богданку придержать поводья: из ворот вышла девочка лет десяти, посмотрела по сторонам, потом плотнее завернулась в материну накидку и поспешила к всаднику, который топтался на опушке.

– Ты княжич? – спросила она, приблизившись.

– Я.

– Зоринка сказала, чтобы не ждал. Ее на прошлой седмице повезли к Колоброду, и надолго.

– Почему повезли? Зачем повезли, не говорила?

– Нет. Наказывала, чтобы приезжал где-то после Коляды, потому что она, пусть бы и казнили, все равно останется верной.

Вот оно что! Недаром ждал и мучился. Зоринку заставили ехать к Колоброду, и заставили потому, что хотят силой выдать замуж. Что же ему делать, если это на самом деле так?

Податься в ратное стойбище, к товарищам-отрокам, и налететь с ними на Колоброда, вырвать Зоринку из сетей, в которые ее хотят затянуть? А удастся ли и куда денется, если освободит? Спрячется в тереме отца своего? Ой нет, князь не дозволит, тем более после смерти Боривоя.

Богданко направился в Соколиную Вежу, терзаясь тревогой и страхом. Бабуся не знала, куда его посадить, и так и сяк обхаживала внука, а внук сидел и смотрел холодными от страха глазами в одну точку.

– Ты, наверное, перемерз в дороге? – спросила Доброгнева и похолодела сама, встревоженная его опустошенным взором и безвольным телом.

– Да, и перемерз.

– Гнал коня против ветра?

– Да нет, – сказал не подумав, а потом, спохватившись, не стал обманывать, – стоял долго без движения, потому и перемерз.

– А почему стоял? И где стоял?

– В Веселом Долу, бабушка.

Доброгнева бросила вопросительный взгляд на внука и все сразу поняла.

– Снова добивался Зоринки, а Вепр не пустил?

– Хуже, бабушка. Он ее повез к Колоброду, думаю, для того, чтобы познакомить там с кем-то и перейти мне дорогу.

– Ой! – усмехнулась бабушка. – И ты испугался?

– Есть от чего испугаться.

– А вот и нет! В Зоринке ты уверен? Зоринка хочет видеться и быть с тобой?

– Говорила, если и казнить будут, все равно останется верной мне.

– Вот видишь! – снова улыбнулась Доброгнева и стала вспоминать что-нибудь из услышанного или увиденного, что могло бы успокоить Богданку.

– Садись поближе к огню, – повелела строго, – ешь и грейся, а я поведаю тебе быль, чтобы ты не падал духом и знал: нет такой запруды, которая бы остановила течение реки, как и нет такого гнева, который бы выстоял в поединке с девичьим сердцем, коли загорелось оно желанием слюба. Верь мне: нет и не может быть!

VI

Сестра Евпраксия правду говорила: матушка-игуменья потому и игуменья в женской обители, что у нее не женский ум и на удивление женское сердце. Возмущалась и ругала богопротивные поступки вельмож – и таких, как наместник Фракии Хильбудий, и таких, как навикулярий Феофил. Наконец подошла к склоненной перед ней Миловиде и положила на плечо свою белую, словно из мрамора, руку.

– Утешься, дитя человеческое, – промолвила тихо и сочувственно. – Слезы невинных рано или поздно становятся камнями, которые лягут на грудь виновных.

Миловиде было не до разговоров в непривычной для глаза христианской обители, тем более среди таких непонятных своей благосклонностью людей. И все-таки решилась поднять на игуменью глаза и сказала:

– Ныне камень лежит на моей груди, матушка.

– Знаю и верю. Но знай и ты: люди приносят людям большое горе, но они же приносят и утешения. Святая обитель не чурается тебя, девушки другой земли и другой веры, она подает тебе руку помощи и знает: если уверуешь в Бога нашего Иисуса Христа, ты обретешь покой и утешение душе своей. Господь дает утомленному силы, а изнемогающему – твердость духа.

– За помощь и утешение спасибо, – промолвила с облегчением Миловида. – Но уверую ли в Иисуса Христа, не знаю. Испепелилась я, узнав, как надругались над моим ладой, какую он смерть принял.

– Христос даровал много благ своих, но наибольшее из них – вера. Именно она и поможет тебе одолеть сердечную боль и страдания, а воскреснешь, снимешь камень с души своей.

– Уповаю на это, матушка.

– Вот и хорошо. Господь с тобой, – осенила девушку крестом игуменья и велела сестре Евпраксии показать послушнице, названной в миру Миловидой, келью, в которой та будет жить и готовить себя к принятию веры Христовой.

Теперь, когда прошло уже несколько лет, Миловидка и не припомнит, понимала ли она, куда ведет ее Евпраксия, сознавала ли, что девушке из Тивери негоже оставаться в чужой христианской обители, тем более готовиться к принятию христианской веры. Но если вдуматься, наверное, понимала: от моря пошла за Евпраксией потому, что идти было некуда, в монастыре согласилась быть послушницей, потому что устами игуменьи говорила сама доброта и справедливость. А если бы не такими оказались эти люди, смотришь, не ушла бы от моря, сказала: «Будьте вы прокляты!» – да и бросилась бы, как Божейко, в волны. В своих странствиях немало наслышалась о христианах: святая обитель – не такое уж и утешение для глубоко верующих в Бога и жаждущих остаться непорочными перед ним. Обитель – приют для обездоленных, для тех, с кем жестоко обошелся мир, у кого остался один выбор: или наложить на себя руки и уйти из жизни, или уйти из жизни, заточив себя в монастырских стенах. Могла ли она задуматься над тем, когда лежала, изнуренная и опустошенная вконец, на морском берегу, что она дочь другого народа и другой веры? Знала и понимала только одно: с нею жестоко расправился мир, так жестоко, что даже не подумала, что скажут боги, если отречется от них и примет в сердце другого Бога. Только значительно позже, когда все в ней переболело, а обитель и ее люди напомнили, почему она очутилась на чужом возу, опомнилась, забеспокоилась: ведь она должна отречься от богов, которым молились родители, бабушка и дедушка, более того, она должна принять в сердце Бога ромеев, которые сожгли ее родное выпальское селение, убили всех кровных, выкрали и разлучили на веки вечные с Божейкой. И все из-за того только, что боги антов не заступились за нее, не сошли с небес и не покарали виновников ее горя?

Миловидка сжалась при мысли о прошлом и будущем. Сжалась, ушла в себя и затаилась… Этого не могли не заметить другие, в первую очередь Евпраксия. Она не допытывалась, что с Миловидой, почему она такая печальная и отрешенная, больше времени проводит с монастырским стадом, а не с людьми. Но опека и доброта Евпраксии отныне стали похожи на преследование. Ходит Миловида около монастырских пчел (еще от деда знала, как управляться с ними) – Евпраксия рядом; пасет осенью или весной коров – снова она рядом; все рассказывает или читает книги Святого Писания о том, каким добрым и благосклонным к обиженным и гонимым был Иисус Христос, какие муки принял он, утверждая веру ради спасения грешного человечества, как терпеливо прощает грехи тем, кто совершает их неосознанно, кто всего лишь заблудился, и как карает тех, кто творит зло умышленно, кто имеет власть над людьми и пользуется ею во зло людям, а еще карает чревоугодников, которые ради сытости и утехи творят богопротивные дела, насилуют и убивают или вынуждают людей накладывать на себя руки. Иисус Христос – Бог милостивый, но до поры до времени. Людям не дано знать когда, но все же настанет тот день, день Страшного суда. Воскреснут мертвые, праведники и грешники предстанут перед грозным Судией. Вот тогда и спросит он Хильбудия: «Ты ходил с разбоем в земли тиверцев?» – «Я, Господин». – «Ты топтал, сжигал мирные хаты, сгонял люд, брал в плен ради чревоугодия своего?» – «Я, Господин». – «Вечный ад тебе и кара вечная!» – присулит Бог. Так же он поступит и с навикулярием Феофилом.