И вечер этот окупал и искупал все.

Машина напрыгнула на бедную Антуаннеточку слева - толкнув в грудь резиновой волной вонючего жара - и улица, шумно кинувшись наперерез, вдруг быстро перевернулась, еще раз перевернулась и, подпрыгнув, изумленно застыла, охая и смущенно стряхивая с себя мелкую дождевую поросль. Мигом со всех сторон натекла лужица взволнованно и безмолвно разевающих черные рты зевак, водитель, по горло погруженный в пережитый шок, никак не решался вылезти в промозглый воздух и все лихорадочно протирал изнутри залитое лобовое стекло, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь ритмичное шуршание суетливых "дворников".

Звук так почему-то и не включили, но очки каким-то чудом уцелели на месте, и бедная Антуанетточка с невиданной прежде резкостью увидела белую, чуть подмокшую, картонную коробочку с эклерами, похожими на толстенькие загорелые личинки бабочек. На одну личинку, с самой лаковой шоколадной спинкой, впопыхах кто-то наступил, нежное сливочное содержимое выдавилось в лужу - и по дождевой воде плыли странные, маслянистые, радужные пятна.

Перепачкают мне Сильвию Платт, машинально спохватилась бедная Антуанетточка, ища глазами купленную специально к эклерам книжку, но книжки не было, зато прямо у Антуанетточкиного лица вдруг обнаружилась коричневая туфля, тупоносая, начисто лишенная даже намека на женское кокетство, но крепкая, с ребристой тракторной подошвой и не пропотевшим еще лиловатым логотипом фирмы в просторном нутре.

"Это же моя", - изумилась бедная Антуанетточка. И тут на нее со всех сторон внезапно и яростно нахлынула настоящая, реальная жизнь. Такая влажная, промытая, сияющая, что, казалось, проведи по ней мокрым пальцем - и воздух восторженно взвизгнет, словно голубоватая молочная бутылка. Которую вечно живая мама моет в раковине, набирая на пластмассовую встрепанную мочалку немного серо-коричневого паштета "пемоксоли", и бутылка под маминым натиском отчаянно скрипит, ловя мокрым прозрачным бочком невероятные, синие, солнечные зайчики.

Какие бывают только в детстве.