Глава 22. Зачем бежать?

Потерявши – плачем

Как же быть иначе?

Ягода,

«Тоска»

Не успела Радосвета на негнущихся ногах добрести до ложа, да сорочицу надеть, как в дверь почивальни кто-то постучался. Девица споро облачилась в сорочицу, да за дверь выглянула. Там ждала ее прислужница.

– Помощь нужна, твоя. Обряд перепекания сыну Ярославы повторить. Очень просят тебя. Я отведу.

– Жди меня здесь, я оденусь, – приказала Радосвета и спустя несколько минут в сопровождении прислужницы направлялась в ближайшую стряпную избу, накинув на себя плащ-дождевик.

На улице собирался дождь – тучи закрыли звездное небо с полноликой луной, порывы ветра приносили запах пряного дыма из чьей-то избы, раскаты грома нет-нет, да сотрясали небосвод где-то неподалеку. Во вздохах ветра последнего месяца лета ведунья чуяла дыхание осени.

Стряпная встретила ее полумраком, запахами квашни, да горящего воска. Дрожали огоньки свечей, женщины толковали вполголоса. Пожилая повитуха – высокая, статная женщина с крепкими, сильными руками месила на столе тесто. Рядом с ней сидела Ярослава, и ее задумчивый взор был прикован к печи.

Там, в теплом нутре на большой деревянной лопате лежал ее новорожденный сын, обернутый тестом так, что и лица не видать.

– Мать месила, я месила, теперь, давай-ка, ты девица-ведунья, помни тесто руками. Да с мыслями благими! – приказала ей повитуха.

Радосвета принялась разминать огромный клубок из теста, а сама мысленно в себя ушла. Потянулась душой к окружающему миру, прислушалась своим ведовским чутьем. Ежели верят здесь, что роды на время истончают грань между мирами живых и мертвых, то лучше самой убедиться, нет ли где поблизости тени смерти.

Она ее почуяла, и колкий холод прошелся по спине. Ведунья вздрогнула. Все еще помнила, как эта тень за ее спиной стояла.

Радосвета не могла до конца осмыслить и поверить, что все, что когда-то казалось ей сказкой, да небылицей, здесь становилось истиной.

Смерть маячит где-то рядом.

Ищет, высматривает, выглядывает…

Смерть нужно отвадить. Старым, проверенным в этом мире способом…

Оглушительный треск грома раздался прямо над избой, так что в оконцах дрогнули стекла.

– Батюшка Перун снаряжает свою огненную конницу, бьют копытом лошади его небесные, не терпится им по небу пробежаться. Славная гроза будет, – молвила шепотом повитуха, и Ярослава кивнула.

Первые тяжелые капли забарабанили по деревянной крыше стряпной.

Повитуха достала из печи лопату с ребенком, да прямо на стол положила. Развернула старое тесто, и стряпную огласил тихий младенческий плач.

А у ведуньи все внутри оборвалось. Вновь нахлынули горькие воспоминания, да грудь сдавило, словно в тисках. Сын Ярославы заплакал еще пуще. Радосвета украдкой смахнула слезу, да выдохнула медленно, желая унять горькую сердечную тоску.

– К груди бы его приложить, – молвила ведунья.

Повитуха согласно кивнула.

Скрипнула дверь, и вошли двое – великий князь и Светозар. Ведунья вздрогнула, внутри словно зародилась буря. Она почуяла кожей острый княжеский взгляд, но встречаться с ним глазами избегала. Еще заметит ее слезы, а ведунья этого не желала. И смотреть в глаза его не желала. Ей казалось, что одним лишь взглядом князь способен околдовать ее разум.

Завернули ребенка в отцову рубаху – для защиты от злых сил, да напастей. Ярослава села на лавку, Светозар ей под спину положил подушку. Повитуха дала ей на руки сына, и нежная улыбка озарила материнское лицо. Супруги переглянулись друг с другом. И столько было в этом взгляде – тепло и нежность, любовь и надежда! Радосвете снова хотелось плакать. От радости за них, и от горечи понимания, что может быть, она никогда не познает того же, что и они, как бы этого ни желала. А ей так сильно, так отчаянно хотелось однажды стать матерью! Радосвете до боли в сердце хотелось познать это чувство, когда твой ребенок засыпает на твоей груди, прислушиваться к тихому сопению, разглядывать каждую черточку родного лица.

– Ну, здравствуй, мой хороший, – тихо молвила Ярослава, и сморщилась, когда мальчишка жадно ухватил ее навершие.

– Грудь берет охотно. Это хорошо. Быстро окрепнет, слава великим богам! – изрекла повитуха, наблюдая за кормлением младенца.

В горле ведуньи будто ком застрял. И снова в измученную душу постучались мысли, что она так старательно от себя гнала, но сейчас, они все же настигли ее вновь. И ведунья в который раз подумала о том, какой была бы ее дочь, если б не случись того несчастья. «Наверное, уже говорить бы начинала», – промелькнула мысль, и Радосвета едва не задохнулась.

Ведунья, чтобы не расплакаться, подошла к столу, на котором лежали травы для отваров. Вновь подумала о том, что в этом мире ее врачебные познания не имеют силы. Здесь и слова-то такого нет – врач. Зато имеют силу знания ведуньи. Кто бы ей молвил пару месяцев назад о том, что будет она лечить травами, молитвами, да колыбельные петь для защиты новой хрупкой жизни – Радосвета посмеялась бы. Только вот не было смешно девице. Доказательная медицина, международная классификация болезней, оперативная хирургия – все эти слова на Аркаиме – неведомая тарабарщина родом из иного мира, что здесь не имела никакого значения.

«Семь лет учебы в меде, чтобы потом лечить ведовскими знаниями. Ох, судьба моя, судьбинушка, причудливы твои дорожки!» – думала Радосвета, тяжко вздыхая.

Все в ее жизни перевернулось.

Из раздумий ее вырвал голос повитухи.

– Там вода в чугунке закипает. Положи туда травы, что справа от тебя, подсоби мне, – попросила ее женщина. – Будет у нас отвар от воспалений. Ведомо тебе, какие там травы? – спросила она у Радосветы.

– Это крапива, помогает крови свернуться. А это красный корень, самочувствие улучшит. Бадан и тысячелистник от воспалений, – ответила ведунья, да стебель тысячелистника взяла, покрутила в пальцах, ощущая мощный ток природной силы в нем. – Сразу видно, что собрана трава на Купалу, – молвила она, повернувшись к повитухе. – Доброй силой веет от трав, целебной.

Повитуха изумленно всплеснула руками.

– Надо же, и силу природы чует! Диво-то какое, и впрямь ведунья ты! И не гляди, что с Земли!

В ответ на это Радосвета усмехнулась, да отвечать ничего не стала. Ей бы самой ведать, почему так вышло, почему именно она, но что-то ей подсказывало, что эти вопросы могут остаться без ответа.

– И все ж не разумею, как же ты так не почуяла ведьму темную? Неужели никак она себя не обнаружила? Такое бывает? – вновь заговорила повитуха.

– Она не так давно на Аркаиме, – ответил ей великий князь. – Не освоилась еще, ведания важные не все от мира приняла. Все же выросла там, где давно отреклись от колдовской силы. Да и сама едва оправилась от недуга тяжкого. Ей бы самой окрепнуть, да поправиться. Осмотреться здесь, да к жизни новой привыкнуть. Не надобно торопить ее. Это не так-то легко.

– Как прикажешь, великий князь, – кротко ответила ему повитуха.

Это что же, он слово за нее замолвил?

Радосвета все же посмотрела на князя. Дрогнуло сердце ведуньи в тот миг, когда скрестились их взгляды. Затрепетало в груди – тревожно и сладко. Драгомир смотрел так, что ее бросало в жар, и сладкой болью тянуло низ живота. Хотелось вновь оказаться с ним наедине. И повторить все то, что они на двоих разделили. Случилось то, чего ведунья опасалась – познав князя, как мужчину, да плотское наслаждение с ним разделив, она привязалась к нему еще больше, и теперь тянуло ее к Драгомиру еще пуще, чем прежде.

– Колыбельную сейчас бы спеть. Смертную, – предложила ведунья, и Ярослава согласно закивала.

В этом мире недоношенных детей выхаживают в теплой печи, да в тесте сыром. В колыбельной поют о смерти, чтоб ее обмануть. Ничего из этого в мире Радосветы давно уже не осталось.

Но Радосвета больше не на Земле. Она в Аркаиме. И все теперь в ее жизни по-иному. Не так, как было.

Вздохнула своим мыслям Радосвета. Бросила травы в чугунок. Взгляд князя зажигал под ее кожей пламя. Ну почему он все время на нее смотрит?

– Спой со мной колыбельную смерти, – попросила ее Ярослава, и Радосвета кивнула в ответ.

И слова сразу возникли в голове верные, будто каждый день их слышать случалось. И мелодия сама собой в памяти возродилась. Запела ведунья, затянула. И не укрылось от нее, как все же удивились все, услышав от земной девицы древнюю колыбельную.

Ой баю-баю-баю, не ложися на краю

Придет серенький волчок и укусит за бочок

И потащит во лесок, ой, потащит во лесок

И положит во гробок, под ракитовый кусток

Под ракитовым кустом спи, соколик, сладким сном

Ой, зароем в землю-мать, будем плакать и стенать

Спи, соколик, сладким сном под ракитовым кустом

Ой, баю-баю-баю, не ложися на краю.

Для ребенка ли такая колыбельная поется? Колыбельная эта для смерти. Для нее, костлявой. Смерть услышит песни о себе. Услышит, и уйдет восвояси. Решит, что нечем ей уже здесь поживиться.

Радосвета вновь ушла в себя, потянулась к миру. Смерти поблизости не было. Но кто ее знает, коварную?

– Давай еще раз споем, – молвила она Ярославе, и вместе они снова затянули колыбельную.

***

Драгомир смотрел на нее, и не мог оторваться. Ему хотелось ее созерцать. Как она тихо толкует с Ярославой, как поет, как ворожит, и светятся ее глаза колдовским огнем, как раскладывает целебные травы, и губы ее что-то тихо шепчут, как хмурится, о чем-то думая, и Драгомир отчаянно желает ведать, какие мысли в этот миг терзают его рыжую ведунью. Почему вдруг подернулся слезами ее взор? Отчего на ее лице он видит проблески печали? Ведунья силится, прячет ото всех свою тоску за делами, но князь внимательный, и он сразу узрел, что опечалена девица, и думы ей какие-то не дают покоя.

Сначала князь решил, что ведунья все еще переживает их ссору. Но потом он разумел, что дело, кажется, в другом. Когда смотрела Радосвета на младенца, в глазах ее сквозили горечь и тоска. А когда же Ярослава приложила сына к груди, во взоре его невесты, казалось, поселилась сама боль. Отвернулась ведунья, пряча слезы. И никто их не узрел, никто не почуял, что что-то не так. И лишь Драгомир уловил эту тень ее скорби. И подметил как погруженная в свои мысли, Радосвета неосмысленно коснулась живота таким знакомым женским жестом. Князь понимал ее чувства, их неизбывную горечь. Князю было ведомо, какого это – жить с этой горечью в сердце лето за летом.