Он проснулся среди ночи весь в слезах: жалко было людей, таких слабых и глупых, которые делают все, решительно все во вред себе и своим детям, даже еще не родившимся; жалко рыжих уток за несообразительность; собак, которых предали (а за предательство будет расплата), кошек, воробьев, детей, деревья, не способные уйти из города, отравленного выхлопом, и даже кинотеатр "Баку", с которого осыпается облицовка.

А под утро приснилась Маша. Она, стоя спиной, - сразу узнал ее - месила тесто. Он крикнул:

"Почему в темноте? Свет включи!"

Она стала медленно поворачивать голову, и он вдруг испугался: ведь она умерла, и лица у нее, наверное, теперь нет. И проснулся.

Ну чего испугался? Чего?

Он вспомнил разговор с Сонькой, которая при каждой встрече принималась его обвинять в смерти Маши: не могут женщины умирать от инфаркта.

- Это ты ее довел своим эгоизмом, себялюбием, черствостью, своей дубовой башкой.

Он только руками разводил, так как ни от какого обвинения не считал себя вправе открещиваться: он и эгоист, и себялюбец, и дурак, и трус... Ах, почему его до сих пор не расстреляли? Тогда бы он ни о чем не думал, ничего не боялся, не дрожал даже от холода.

Глава четырнадцатая

Серафимовна приняла таинство Святого Крещения, но это не очень сильно повлияло на ее душу. Она ходила в храм, ставила свечи и опускала деньги в ящик на ремонт, полагая, наверное, что Бог - нечто вроде собеса или профсоюза, где можно рассчитывать на помощь всякому, кто сам не забывает об уплате членских взносов. Причем делала это втайне от Соньки, зная, что та поднимет ее на смех и будет со знанием дела (знает до черта!) доказывать, что Православие давным-давно устарело, так как нисколько не изменилось с апостольских времен, хотя апостолы ходили пешком, а нынешний Патриарх ездит на иномарке.

Серафимовне не хотелось, чтобы ее подруга вообще касалась Церкви: обязательно выйдет какая-то гадость.

Однажды, правда, случился разговор, когда на кухне столкнулись Сонька и Шавырин, явившийся за какой-то авиационной книгой. Попивая кофе и покуривая, Сонька затеяла разговор о религии, полагая, наверное, срезать "этого антисемита" на глазах простодушной Серафимовны.

Шавырин, позевывая, пробормотал:

- Когда говоришь с мирскими людьми, не говори о духовном.

Сонька не ожидала такого нахальства и сорвалась на крик:

- Да я духовнее тебя в тыщу раз! А в церкви мне делать нечего! Бог у меня в душе!

- Всегда? - вопросил с видом кротости Шавырин.

- Бог? Да, всегда!

- Ну, если бы такое мы, - он поглядел на Серафимовну, - услышали от Серафима Саровского, то эти слова имели бы вес. Когда же такое говорит обыкновенный обыватель из вчерашних коммунистов, то мы вправе поинтересоваться: в результате каких таких духовных подвигов вы достигли таких успехов? Расскажите, как переживаете присутствие Бога в душе?

- Я не нуждаюсь в посредниках. Особенно в таких, как вы, господин Шавырин! И еще. Христос говорил много умных вещей, но о Церкви не говорил.

- Говорил. Он сказал так: "Созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее". От Матфея. Глава шестнадцатая. А остальное - молчание.

Потом Сонька поливала на чем свет стоит литературного "негра" (за глаза, разумеется): она ему и работу дала, и он кормится с этой работы, а он ее предал, и он пьяница, бездарь, бездельник, халявщик и никакой не верующий, так как жрет свинину в Великий пост. И вообще антисемит. Последнее было явной ложью: Шавырин никогда об евреях не говорил.

Иногда Серафимовне хотелось взять что-нибудь тяжелое - хотя бы огромную бронзовую пепельницу, полную вымазанных жирной помадой окурков, и ударить старуху по башке, чтобы заткнула свою страшную, почему-то с черным небом пасть. Ну зачем кому-то знать, что покойный красавчик Витек был голубым? И был ли? Умер человек - чего теперь цеплять его?

- Зачем вам все это? - иногда вопрошала Серафимовна после очередного рассказа об интимной жизни знаменитости или просто знакомого.

- Профессиональное любопытство, - отвечала Сонька с мнимо виноватой улыбкой и разводила руками.

Но если Сонька не приходила, Серафимовна скучала.

Сонька явилась, как всегда, без предупреждения.

- Проходила мимо, дай, думаю, зайду. Отыскался наш Иоанн Златоуст? Сонька была чем-то радостно возбуждена, насмешлива и словно готовилась выложить какую-то страшную или смешную тайну. Серафимовна насторожилась.

- Не знаю, что и думать, - ответила она, испытывая странное беспокойство.

- Что с тобой, милочка?

- Со мной ничего.

- Не лги. Ты дрожишь. С чего бы это? - Сонька стала поглаживать Серафимовну по плечу. - Ушел наш герой к Ольге Васильевне. Не грусти. На него всегда бабы вешались гроздьями.

Сонька безотрывно, с фальшивым сочувствием пялилась на подругу своими черными, но начавшими рыжеть глазами, а сама едва сдерживала смех.

- Не переживай особо сильно, - перешла она на интимный шепот. - Теперь я догадываюсь, в чем дело. В тот еще раз, как ушла от тебя: по дороге догадалась. Ведь он сбежал из-за тебя?

Серафимовна кивнула.

- Я виновата. Не думала, что он к... этому отнесется так.

- С ним такое случается, - подхватила радостно Сонька, по-своему истолковывая раскаяние подруги. - Не расстраивайся. И не дрожи. Подумаешь!

- Я виновата.

- Ну, ты прямо как Федра из одноименной драмы Расина, которая борется со своей страстью и вся дрожит. А чего бороться? Лучше отдаться ей, как волнам, и получить свое удовольствие. Ты обратила внимание, что все великие пьесы строятся на будто бы противоестественных, а точнее, незаконных страстях? Без страсти нет и пьесы. А что, как сама понимаешь, противоестественного в том, что Федра, молодая баба, влюбилась в своего пасынка? Пасынок-то был не мальчик, а здоровый бугай, по-нынешнему качок.

- Что вы плетете? При чем тут какая-то Федра? - обиделась Серафимовна, не понимая, куда клонит Сонька. - Кто тут Федра? Я, что ли? И мой свекор не молодой бугай, а пожилой.

- Я говорю о мировых трагедиях, милочка. Или вот из Библии. Жена Потифара пытается утянуть в койку красавчика Иосифа. А он не может обесчестить хозяина, которого по-своему уважает, то есть Потифара. Предполагаю, что ему эта баба попросту не понравилась, а то бы он забыл о чести хозяина. Мужички таковы. Если ты заберешься, скажем, в койку, тебя не отвергнут... А жена Потифара, сука такая, настучала мужу, что Иоська будто бы хотел ее...

- Я не настучу, - сказала Серафимовна, думая при этом о Валюхе и ее муже.

- Да, ты хорошая, ты не настучишь. Ты... свое получишь и промолчишь.

- Что вы плетете?

- Я? О пьесах, как сама понимаешь. Все в них строится на этом самом деле... Возьми Эдипа - с мамкой согрешил; возьми праведника Лота - с дочками предался утехам. Кстати, Иван Ильич не проболтается: даже под пытками от него не пойдет сплетня. Он - Иосиф Прекрасный. Жены друзей на него, как сама понимаешь, вешались, а потом стучали на него мужьям. И ты, как жена Потифара...

- Сонька, ты с ума сошла! - Серафимовна, наверное, впервые так вольно обратилась к старшей подруге, которую явно понесло.

Но и Соньке не понравилось такое обращение.

- Нет, это ты сошла с ума! Впрочем, не ты первая, не ты последняя. И я это даже приветствую. Надежно, выгодно, удобно - с отцом и с сыном. И не подлежит размножению, то есть разглашению.

Серафимовна потянулась к бронзовой пепельнице, но вовремя сообразила, что дело запахло, как сказала б Сонька, сюжетом для пьесы, достойной Расина. Ведь в случае скандала может случиться такое... такое... И тогда придется перебираться к мамочке в коммуналку, где пьяный сосед каждую ночь ловит чертей и мочится мимо унитаза.

- Он с Валюхой... - сказала Серафимовна и от избытка чувств заревела.Пьяная, залезла к нему в койку. Что ему оставалось делать?

- Да? А я уж подумала, что он, глядя на твои крепенькие ножки, которые ты охотно демонстрируешь, потерял, как и его родная партия, ум, честь и совесть. А ты дала ему достойный отпор, чтоб руки не распускал.