Алесь, кажется, боялся пошевельнуться, чтоб не нарушить течения своих смятенных мыслей, не вспугнуть робкой надежды на какую-то близкую радость... Но откуда ей взяться, радости, если вокруг такая кровавая кутерьма? Их машины уже миновали Копысь, повернули на юг. Обочины дороги изрыты воронками, в воздухе - тошнотворный запах, а вон справа, вдоль Днепра, людской муравейник: там рыли траншеи - очередной рубеж обороны.

Минутная надежда, поселившаяся было в сердце Алеся, стала сменяться давящей грустью, которая все нарастала, вызывая боль сердца от понимания того, как все сложилось трагично и как он беспомощен сейчас в своей человеческой судьбе.

Совершая марш-бросок за Днепр, минометная рота старшего лейтенанта Бутынина счастливо избежала бомбежек и обстрелов с воздуха, а затем была включена в один из ослабленных полков дивизии полковника Гулыги, которая в составе войсковой группы генерала Чумакова вырвалась из окружения и сейчас, заняв новый рубеж для обороны, приводила себя в порядок. Старший лейтенант Бутынин, как и полагалось в таких случаях, сдал в штаб списки личного состава, заполнил документацию о наличии оружия и имущества. Затем рота получила боевую задачу и занялась окопными работами, спешно готовя основную и запасные огневые позиции.

Алесь делал все как во сне, занятый одной мыслью: где-то совсем рядом могут быть самые родные ему люди, и наверняка там Поля. В этом он убеждал себя все больше и больше.

Необычайное состояние красноармейца Христича заметил старшина Евсей Ямуга, когда на огневую привезли термос с обедом и он, Евсей, самолично накладывал в котелки гречневую кашу с говядиной и соусом.

"Что это у тебя, Христич, будто душа из глаз на волю просится?" спросил Алеся Ямуга, опростав над его котелком половник с кашей.

Христич непонимающе уставился на старшину, беспомощно шевельнул губами, но ничего не сказал.

"Чего, спрашиваю, вареный такой, будто жизнь надоела?" - уточнил вопрос Ямуга.

Алесь провел ладонью по лицу, сморщился, словно от боли, затем вдруг спросил:

"Товарищ старшина, а село Оборье далеко отсюда?"

Ямуга, озадаченный вопросом, достал из полевой сумки карту, развернул ее и начал рассматривать, отодвинувшись в тень орешника, чтоб не слепил луч солнца.

"А у тебя там что, заноза или уже теща? - И тут же старшина ткнул в карту желтым от махорки указательным пальцем: - Вот оно, Оборье... Километров двенадцать отсюда. - Подняв от карты глаза, он указал рукой: За тем лесом почти строго на юг".

Алесь еще никогда в жизни никого так не просил:

"Товарищ старшина... Я бегом - туда и обратно! Только увижусь. Разрешите! Век не забуду".

Старшина Ямуга усомнился:

"Ты же, помню, где-то под Минском тоже искал родню?.."

"Они сюда бежали, за Днепр. Тут моя сестра Варя замужем! Где ж им еще быть, если не в Оборье?!" - Алесь по-собачьи преданными глазами смотрел на Ямугу, будто решался вопрос о его жизни.

"А если немцы прорвутся?.. А минометчики в бегах?"

"Ими еще и не пахнет тут! - доказывал Алесь. - Я мигом слетаю!"

"И что же это тебе даст?.. Ну, повидаешься, растравишь душу себе и родным..."

"Пусть узнают, что я живой! А то небось похоронили!" - Алесь мучительно подбирал новые доказательства, просительно оглядываясь на товарищей, которые, рассевшись под кустами, ели из котелков кашу и молча прислушивались к разговору.

"Если б там девчонка ждала его, можно б и отпустить", - без тени иронии заметил сержант Чернега - темноликий, скуластый, с ухарскими, нагловатыми огоньками в больших воловьих глазах.

"Так в том-то и дело, что и моя Полина там! - с отчаянием и с последней надеждой воскликнул Алесь. - Другой на моем месте уже самовольно сбежал бы!"

Эти последние слова Христича услышал вынырнувший из-за кустов старший лейтенант Бутынин.

"О каких самовольных побегах речь?" - Он повернул заостренное уставшее лицо в сторону Алеся и старшины Ямуги.

Все вокруг замерли, даже перестали скрести ложками в котелках. Старшина изложил командиру роты суть просьбы красноармейца Христича.

"Никаких увольнений, - сухо и наставительно ответил старший лейтенант, твердо взглянув на поникшего Алеся. - Война... В любую минуту бой может начаться".

"Точно, я так ему и объясняю!" - с готовностью поддержал командира роты старшина Ямуга.

Целый день ныл потом Алесь, доказывая всем, что не погибни их замполит, тот отпустил бы его. А командиры да старшины, мол, народ без сердца, не понимают бойца, не хотят заглянуть ему в душу.

Под вечер старшина Ямуга не выдержал и, ни к кому не обращаясь, но так, чтоб слышал Христич, досадливо сказал:

"Вот темнота! Война ведь не отменяет уставов! Спросил бы у командира роты разрешения обратиться к командиру батальона..."

"А я, как командир отделения, - оживленно откликнулся сержант Чернега, - и заменяющий командира взвода, разрешаю красноармейцу Христичу обратиться к командиру роты".

Через минуту Христич, закинув за плечо карабин, ушел с огневой позиции, а еще минут через пятнадцать он уже появился на командном пункте батальона, разыскав его по нитке телефонного провода.

Окопы командного пункта были вырыты и хорошо замаскированы в мелколесье на высотке, перед которой простирались луг и кудрявые заросли кустарника по берегам Днепра. Первым, кого увидел здесь Христич, был младший политрук Иванюта. В расстегнутой гимнастерке с расслабленным поясным ремнем он сидел в тени на поставленной торчком железной катушке от телефонного провода и что-то записывал в блокнот. Алесь мысленно произнес название своего села - Иванютичи; это помогло ему вспомнить фамилию младшего политрука. Соблюдая уставную форму, спросил у него, где можно увидеть командира батальона.

Иванюта, занятый какими-то своими мыслями, скользнул по Алесю отсутствующим взглядом и указал на плечистого капитана в линялой гимнастерке, поверх которой сверкало желтизной кожи новенькое полевое снаряжение. Капитан стоял на бруствере окопа и, приложив к глазам бинокль, смотрел, как впереди, за лугом, окапывались наши пехотинцы.

"Товарищ капитан, с разрешения командира минометной роты обращается красноармеец Христич!" - Алесь твердил про себя эти слова с той минуты, как побывал у старшего лейтенанта Бутынина, и тем не менее прозвучали они не бойко, а как-то надорванно, словно сказанные при ощущении мучительной боли.