Сравнительно большая сила саксонско-английского языка или, вернее, не латино-английского прежде всего привлекает наше внимание. Разнообразные отдельные причины могут тут все быть подведены под одну общую - экономию. Самую главную из этих причин составляет раннее знакомство с саксонскими словами Детский словарь почти совершенно саксонский. Ребенок говорит: I have (у меня есть), а не I possess (я имею) ; I wish (я хочу), а не I desire (я желаю); он не reflect (размышляет), a thinks (думает); он просит не amusement (забавы), a play (игры); он называет вещи nice (хорошими) или nasty (дурными), а не pleasant или disagreeable (приятными или неприятными). Синонимы, с которыми он знакомится впоследствии, никогда не бывают так тесно, так органически связаны с выражаемой идеей, как те первобытные слова, которые он употреблял в детстве; оттого и связь с позднейшими словами остается слабее. Но в чем заключается разница между прочной связью слова с идеей и слабой их связью? Просто в большей легкости и быстроте действий внушения. Два слова, если они строго однозначащи, вызовут в результате один и тот же образ. Выражение: it is acid (это кисло, точнее - остро) должно наконец вызвать ту же мысль, выраженную словом it is sour, но так как термин acid узнается позднее в жизни и, следовательно, в меньшем числе случаев сопровождает мысль, которой он служит символом, то он и не возбуждает этой мысли так быстро, как термин sour. Если мы вспомним, как медленно и с каким трудом соответственные идеи следуют за незнакомыми словами на чужом языке и как ближайшее знакомство с такими словами дает большую быстроту и легкость понимания, и если мы примем во внимание, что подобный же процесс должен был совершаться с самого нашего детства относительно слов нашего родного языка, - то мы ясно увидим, что слова, выученные раньше и употребляемые чаще других, будут, при одинаковых данных, вызывать образы с меньшей потерей времени и силы, нежели их синонимы, с которыми мы знакомимся позднее. Дальнейшее превосходство саксонско-английского языка, заключающееся в его сравнительной краткости, очевидно подходит под то же обобщение. Если есть выгода в том, чтобы выразить мысль в наименьшем числе слов, то есть выгода и в том, чтобы выразить ее в наименьшем числе слогов. Если извилистые фразы и ненужные дополнения отвлекают внимание и уменьшают силу впечатления, то и лишние слоги делают то же. Требуется некоторое усилие, хотя обыкновенно и незаметное, для того, чтобы распознать каждую гласную и согласную букву. Если, как это всем известно, утомительно слушать неясный выговор или читать дурно написанную рукопись и если утомление - как это и должно быть - есть накопившийся результат внимания, потребного на то, чтобы уловить ряд последовательных слогов, то из этого следует, что внимание в таких случаях поглощается каждым слогом. И если это справедливо при трудном распознавании слогов, то справедливо, хотя в меньшей степени, и при легком распознавании их. Поэтому-то краткость саксонских слов становится причиной большей их силы. Однако здесь нельзя не сделать одного замечания. Слово, которое в самом себе заключает самую важную часть передаваемой идеи, особенно когда идея эта должна возбудить чувство, - такое слово можно часто с успехом выбирать из многосложных. Так, например, кажется, выразительнее сказать: it is magnificent (это великолепно), нежели: it is grand (это велико); слово vast (обширный) не так сильно, как stupendous (поразительно громадный). Назвать вещь nasty (грязной) не так действительно, как назвать ее disgusting (отвратительной). Кажется, есть много причин для этого исключительного превосходства некоторых длинных слов. Во многих случаях его можно приписать тому факту, что объемистый - так сказать, во весь рот - эпитет, уже по самым размерам своим, внушает идею о чем-то большом или сильном. Там, где нужно внушить понятие о чем-либо могущественном или глубоком, известная пышность в изложении идей содействует эффекту. Другая причина та, что слово многосложное допускает более эмфатическое произношение; а так как эмфатическое произношение есть знак душевного волнения, то оно предполагает и особенную силу впечатления, которое названный предмет должен произвести. Еще одна из причин состоит в том, что длинное слово (последние слоги которого обыкновенно уже предугадываются при произнесении первых) дозволяет сознанию слушателя остановиться более долгое время на сказуемом качестве; и в случаях, подобных вышеприведенным, где все внимание призывается на это качество, становится особенно выгодным поддерживать его в уме слушателя более продолжительное время. Чтобы сделать наше обобщение более правильным, мы должны сказать, что если в некоторых предложениях, выражающих сильное чувство, слово, которое вызывает его, может часто с успехом быть многосложное, то в громадном большинстве случаев каждое слово, служащее как бы ступенью к восприятию идеи, заключающейся в целом предложении, должно, если возможно, быть односложным.

Кроме того, нередко причиной силы саксонских и других первобытных слов оказывается их подражательный характер; эта причина может также быть подведена под более общую причину. Слова прямо подражательные, как-то: splash (брызги), bang (хлоп), whiz (свист), roar (рев), и слова аналогически подражательные, как-то: rough (шероховатый), smooth (гладкий), keen (острый), blunt (грубый), thin (тонкий), hard (жесткий), crag (крутой) и пр., имеют большее или меньшее сходство с выражаемым ими качеством; и, произведя на чувства впечатления, сообразные с вызываемыми идеями, они сберегают часть внимания, потребного на то, чтобы вызывать эти идеи, и оставляют больше внимания для самих идей.

Сбережение умственных сил слушателя можно считать главной причиной превосходства специфических слов над генерическими. Что конкретные термины производят более живое впечатление, нежели абстрактные, и что их должно преимущественно употреблять пред первыми, - это обычное правило риторики. Д-р Кэмпбелл говорит: "Чем более общи термины, тем картина бледнее; чем они специальнее, тем она яснее". Надо избегать предложений вроде следующего:

"Соразмерно тому, в какой степени жестоки и дики нравы, обычаи и увеселения какого-нибудь народа, - окажутся строги и узаконения его уголовного кодекса". И вместо того писать:

"Соразмерно тому, в какой степени люди находят наслаждение в сражениях, боях быков и гладиаторов, - станут они и карать виселицей, костром и колесованием".

Это превосходство специфических выражений очевидно зависит от сбережения усилия, потребного на то, чтобы перевести слова на мысли. Так как мы думаем о предметах не вообще, а в частностях; так как при речи о каком-нибудь классе предметов мы представляем себе его, припоминая отдельные его члены то при употреблении отвлеченного слова слушатель или читатель должен выбрать из своего запаса образов один или несколько таких, посредством которых он мог бы представить себе весь род. При этом процессе должно возникнуть некоторое замедление, должна быть потрачена некоторая сила; и если употреблением специфического термина можно разом вызвать свойственный образ, то этим достигается сбережение и производится более живое впечатление.

Обращаясь теперь от выбора слов к их последовательности, мы находим, что и здесь можно приложить тот же общий принцип. Мы имеем причины a priori полагать, что в каждом предложении известный порядок слов более действителен, нежели какой-либо другой, и что этот порядок есть тот, который представляет элементы предложения в наиболее удобной последовательности. Подобно тому как в повествовании происшествия должны быть рассказаны в такой последовательности, которая не заставила бы ум двигаться взад и вперед для того, чтобы правильно сочетать их; как в группе предложений распределение должно быть таково, чтобы каждое из них могло быть понято само по себе, независимо от последующих, так и в каждом предложении последовательность слов должна быть такова, чтобы составные части мысли являлись в порядке, наиболее удобном для построения этой мысли. Чтобы надлежащим образом подтвердить эту истину и подготовить способ ее приложения, мы проследим вкратце умственный процесс, посредством которого познается значение ряда слов.