Подъем начинается перед мостом через слюдяную канаву Искитимки. Октябрьский проспект. Груженный дарами полей и морей, Иван делается обстоятельным, вдумчивым и последовательным. Горки любят таких, сдержанных и воспитанных, а тому, кто гоняется за автобусами, шустрит на перекрестках и выгадывает на остановках, рот забивают овсянкой дорожной пыли, а носоглотку технической ватой мотоциклетных выхлопов.

Да и для хитростей ты не создан, Иван. Экспериментально установленный факт, натура твоя проста, как ружье, системы ижевского самородка-новатора. Дальновидные ловчилы, проныры, везунки не посещают вечеринки малознакомых работников общественного питания на пятой неделе частичной абстиненции и полной целибатии. Они это делают на первой, второй и третьей, руководствуясь показаниями от природы им данных приборов для ориентирования на местности компаса, ватерпаса и настольного календаря.

Ну, а ты, Иван Александрович, не оборудован и не экипирован для заячьих кренделей фигурного катания, только лыжные параллели и велосипедные меридианы проводить умеешь исключительной красоты. Поэтому, наверное, точно в назначенный день явившись домой, сообщаешь пластилиновыми, свободной формы губами и анамнез, и прогноз.

В мутной банке "пятерки", обдавшей теплом трения качения, увозят мальчика, высматривающего белку в веере спиц. Не завидуй, малыш. Приручишь и ты! Все еще впереди.

Вершину холма, перекресток Октябрьского и Терешковой, стережет облицованный кафелем, крытый жестью корпус полиграфкомбината. Монгольский дракон Мазай, весь в солнечных медалях и зайцах. Здесь под вечно пустой будкой регулировщика движения огнепоклонники приносят в жертву фары, бамперы и лобовые стекла. Сторонники материалистического мировоззрения строго следуют правилу правой руки и главной дороги.

Асфальтовый луч улицы имени первой женщины-космонавта по-мужски бесконечен, незатейлив и прямолинеен, но воздух здесь, процеженный сквозь троллейбусный невод, уж освежен березовой парфюмерией, липовая роса заместила сиреневый свинец автобусного Ц-О. Субботний реванш кротких лиственных. Каждая молекула кислорода имеет пестик, тычинки и лепестки.

Пузатые, вечно голодные, бычки-облака со свистом набивают молочные животы. Ну что, пободаемся? Проверим крепость лбов? Ласточка, певчая птичка харьковского велосипедного завода ХВЗ В-552И, за мной! Твой выход, твоя ария!

Ничто нас не вышибет из седла, такая поговорка, унаследованная от собратьев по парности колес - артиллеристов, была, есть и будет. Ура!

Граница города - железнодорожная эстакада с небывалой оценкой прочности на круглой бляхе 4.5М. Землемеры из государственной автоинспекции прямоугольник с черной диагональю на шесте вкопали далеко впереди, там, где кончаются не только люди, но и трубы. Но тем и хороша эта дорога в светлое поднебесье, что за бетонной аркой - уже никакой химии - все скрыто за чайным сервизом холмов. Сполоснул кто-то зеленые чашки после большой вечеринки, оставил сушиться донышком вверх у реки и забыл. Держи пять, растяпа.

В отличие от чинных усопших, живые прибывают на небо в мыле. После бесконечных петель и переменных промиллей, сразу же за постом мир вдруг становится уморительно плоским - хоть зови самодура закладывать геометрически правильный столичный город. Отсюда уже не далеко.

Когда съезжаешь с дорожной насыпи на проселок, Клинцовка с ее широкими разноцветными крышами напоминает старый читальный зал институтской библиотеки, все богатство политеха на зеленом сукне столов корешками вверх, синие справочники и красные задачники, пока хозяева налегают в буфете на пирожки, недописанные курсовики шушукаются и назначают свидания.

Дочка, блестя всеми оттенками дачной грязи, летит навстречу по улочке, разлинованной тенью соседского штакетника.

- Папа! Ты почему так долго не приезжал?

- Катя, зайка, я же работаю. Подожди, свалишь.

Ну вот, песню допев, тепло движения все без остатка отдав летнему дню, велосипед, младший брат аэроплана, потомок стрекоз, превращается в заурядный турник, шведскую стенку. Метаморфоза духа по еретику Бруно. Всеобщее единство теплокровных и электропроводящих.

- Как мама?

- Мама все еще сердится на тебя, говорит, что ты безответственный ветрогон.

- Вот как?

- Сейчас сам услышишь.

- С чего ты взяла?

- А разве ты не собираешься меня подвозить на раме?

Лена, здравствуй, хочешь, молчи, но сердитые ведь тоже должны есть, разнообразить диету плодами в нашей местности не произрастающими, и пить, конечно, смотри, бутылка твоего, в смысле, нашего греческого вина, чистого и горьковатого, даже две.

- Ты, Иван, провокации приехал делать?

- Нет, Елена Дмитриевна, я приехал стоять на коленях.

- Не может быть.

- Может, согласен даже с тяпкой и в огороде.

Августовские вечера - любимое время экспериментов небесного химика. Медный купорос запада становясь то петушиным, то лисьим, то лягушачьим, обещает множество крупных ярких кристаллов в черной реторте ночи.

Может быть, это наш персональный пуд соли, Лена?

- Иван, иди ужинать.

- Лен, знаешь что?

- Что?

- Мне на той неделе должны дать премию.

- И?

- Я куплю тебе велик. Настоящий. Точно такой же, как мой.

КАШТАНКА

Такие вечера - алхимия бытия, всегда наивно верящего, что смесь совершенно случайного сора окажется внезапно порохом или же философским камнем.

- А мне здесь нравится! А вам, Алеша?

Мне? Ну, конечно, круглые столы со скатертями похожи на бедра манекенов в юбках, сейчас рабочие внесут десятка два недостающих бюстов и разразится туш. Вечер начнется.

Однако, вместо папье-маше, обтянутого шелком сорочки, на клетках столика выстраиваются четыре бокала пива, высокие, кверху сужающиеся, с маленькими ручками, они напоминают старые кофейники. Для шахмат фигур определенно недостаточно, но можно заключить пари, чей раньше закипит.

- Вы просто поужинать или останетесь на концерт?

- Алеша, Виктор Николаевич, Надежда, итак, за пятницу, будем расслабляться.

Будем, раскрутим гайки, винты отпустим, вытащим шпильки, пусть поболтаются, позвякают железки. Хотя работа в нашей маленькой конторе меня, Татьяна Дмитриевна, не делает будильником, пружинкой, ждущей напряженно часа икс, чтоб екнуть и заставить дребезжать орган бутылочного иконостаса в людном баре. С восьми и до семнадцати мне просто скучно, как актеру, играющему Штирлица, да и сейчас мой эмоциональный фон отменно сер, словно мышиное пальто мосфильмовского шпиона. А живость мимики и чудеса с глазами лишь говорят о том, что я безмерно компанейский человек, хотите запою?