- А ты не ревнуй. Понапрасну ревнуешь: люди ж кругом были! Так вот, она терпела, терпела, а потом его, жирного черта, мочалкой по морде - хрясь! Конечно, он аврала не поднял, - финны ох строги насчет такого! - съел и отодвинулся с шайкой подальше. А тут какой-то, вроде, скажем, вас, из интеллигентных: вот, мол, в свободной стране что русские делают! - и пошел, и пошел! Пять слов по-русски, пять по-фински. Правильно говорил. Стоит голый и про революцию кроет. Форменный митинг развел, и мыться все побросали, слушают, мы с Кащенкой только вдвоем и моемся, спины друг другу трем, будто нас и нет. Крой, мол, Вася, присоединяемся в молчанку! А он уже и до царя добрался: вот мол, царские опричники, - у Сережина, действительно, якорь и орел на грудях наколотые, - душат, мол, Финляндию! - и все такое прочее... Сережин, что клоп, надулся и к нам - "хватайте его, сукинова сына!" Кащенко говорит: "Господин унтер-офицер, куда же его голого? И сами голые! Да и не дадут забрать, видите, шайками машут". Матюгнулся, шкура, - и в дверь, и мы за ним от греха, а то потом донесет, что слушать остались. Оделись, выходим, а Сережин уже у выхода стоит и шпика науськивает. Жандармы там переодетые ходят, в штатском. И где он его раздобыл - самому мне удивительно... За такую быстроту третью нашивку и получил, перед фронтом потом приказ читали самого командующего с благодарностью и постановом в пример... Чего же вы не кушаете, Егор Саныч? Голодный, небось.
Тишенинов улыбнулся через силу и взялся за поставленный Федосьей стакан чаю.
- Заболел, должно быть. Ничего не хочется. Вот пить - самовар бы выпил.
Кудрин сожалеюще покачал головой:
- Удивляюсь я вам, Егор Саныч. Не с вашим здоровьем в подполье лазать... Вам когда ученье кончать?
- А я и не кончу, - сказал Тишенинов, дуя на чай. - Не дадут. Вышибут, вероятно. Да и к чему кончать? Чтобы народ грабить на казенном месте?
- Вот я на это и удивляюсь, - сказал Кудрин раздумчиво. - Жизнь ваша, конечно, небогатая, но все же соответствовать может, не наша рабочая жизнь. Нам что? Нам один в жизни курс, либо голодать, либо драться. А вам вполне возможности имеются: перемучаетесь сколько там у вас положено, пять или шесть годиков, - и в люди вышли... А вы с нами идете. Неизвестно еще, чего с этоей революции выйдет, а свою жизнь портите! Непонятно...
Тишенинов улыбнулся: Кудрин любил разговаривать на философские темы. Идейность? Действительно, что можно было о ней сказать?
- Очень вы в корень любите смотреть, Федор Гаврилыч, - ответил он, тяжело ворочая языком. - Это хорошо, что везде материальную причину ищете, это правильно. Только оставьте хоть что-нибудь на долю сознания человеческого. Человек тем от животного и отличается, что способен мыслить отвлеченно, порой самого себя забывая. Можно ведь и чужую беду умом так понять, что она больше своей казаться будет. А перед нами история, Федор Гаврилыч, и в ней сквозная - на все века - несправедливость, порабощение богачами бедняков. Вот и пойдешь на борьбу и других за собой будешь звать, чтобы всем лучше было... Это трудно рассказать. Может - семейное. Отец у меня, я вам говорил, шесть лет в ссылке провел, народником был... Я в ссылке и родился, так сказать, потомственный революционер.
- А отец ваш потом кем служил, зарабатывал-то хорошо? - неожиданно спросил Кудрин.
- Чиновником в почтовом ведомстве, восемьдесят рублей получал.
- Вот то-то и оно! - усмехнулся Кудрин торжествующе. - Отсюдова и революционность в вас сидит. А получал бы он триста - ходили бы вы теперь в меньшевиках. Я про это и допытывался.
Тишенинов рассмеялся.
- Уж очень это просто у вас выходит, Федор Гаврилович, - сказал он, разминая катышек сероватого хлеба. - Вроде какого-то прогрессивного налога: до ста рублей в месяц - большевик, со ста до трехсот - меньшевик, с трехсот до четырехсот - либерал, а с шестисот - октябрист... Так, что ли?
- Да нет, - отмахнулся Кудрин. - Вы слушайте, я верно говорю. Нашу жизнь надо опытом понять. Как это Маркс писал: "нечего терять, кроме цепей", - а коли этих цепей на себе не носите, обязательно уловочку найдете, оправдание такое вот той несправедливости, что вы поминали. Материальная база - она все, Егор Саныч, на ней весь мир стоит, и с нее все концы искать надо... Я вот вам, скажем, доверяю, а иному интеллигенту, хоть он в доску при мне расшибись, ни на сколько не поверю: сдаст. В серьезный момент сдрейфит, будьте покойны! От них, вот от таких, меньшевики и плодятся: "мы да вы, да мы вместе", - слов хоть пруд пруди, а на деле - фига: шалтай-болтай, зюд-вест и каменные пули... Вот в пятницу, когда бой у нас на Путиловском вышел, выступил на сходке такой. Нелегальщик, под слежкой. Ну, конечно, - в хлопки. Все будто правильно: и бакинцев приветствует, и за стачку солидарности говорит, а до лозунга дошел - стоп машина, меньшевистские позывные за полторы мили видать: "Выдвигайте экономические требования вместе с бакинцами: первое, чтоб восьмичасовой, второе, чтоб квартиры", и так далее и тому прочее... Откричал свое - и слазит. Тут я его и прихлопнул. Что ж, говорю, нам подсовывают, товарищи! Волынку подсовывают? Против кого он нас, товарищи, зовет? Против фабрикантов он нас зовет. А разве мы не знаем, кто за фабрикантами стоит? Правительство стоит, царская ненавистная власть. А можем мы, говорю фабриканта рифовым узлом скрутить, если правительство останется с полицией да с казаками? Не можем, говорю. Надо, говорю, товарищи, в корень бить, а корень в Зимнем дворце сидит. Корень вырвем - и дерево свалим...
Кудрин даже встал с окошка.
- Тут я как-то ловко так сказал, сейчас не помню. В горячке сказал. Знаете, какое усилие чувств бывает, когда на тебя, что на апостола какого, рабочая масса смотрит, каждое слово ловит... Одним словом, ввернул насчет того, что экономические лозунги объявляют войну фабрикантам, а вот политические - самому правительству, это я в "Что делать" читал... Полное давление в людях развил, так и пошли все со двора... За демократическую республику!
- Не кричи ты, Федя, Гаврюшку разбудишь... соседи услышат, - сказала Федосья мягко.
Кудрин огляделся и опустил поднятую руку.
- Верно, забылся малость, - сказал он, улыбаясь, - зато пошли, и как пошли! Что лава какая...
Тишенинов поднял на него воспаленные глаза.
- Федор Гаврилович, - начал он, волнуясь; бледные и худые скулы его костисто высунулись вперед. - Вот вы вывели людей на шоссе... Ведь вы же их повели, правда?.. И сами знаете, что потом произошло... Сколько из них на месте осталось?.. И вот я: тоже сегодня вывел на мост лесснеровцев, думал обманем полицию французской овацией... Женщину казаки смяли лошадьми с девочкой, насмерть... Они мне душу давят, ведь на мне их смерть, а на вас тех... И вы и я обязаны были предвидеть, чем это кончится, - и вот повели... и убили...
Кудрин посмотрел на него, не совсем понимая.
- Ну, убили. Так как же?
- Так убили-то их - мы с вами?! Своих убили!
Кудрин напустил слюны в папироску и выкинул зашипевший окурок в окно. Потом он поднял голову, и Тишенинов заметил в его глазах то непроницаемое, что порой - в резкие моменты - появлялось в них и пугало его. Кудрин помолчал, играя задвижкой окна, и потом негромко сказал:
- Какой это дурак вам сказал, что революция без крови делается? Ну, а кроме, - давайте поспокойнее: сколько на путиловском шоссе убитых было? Десятки. И сколько по всему Питеру на другой же день на улицу вышло? Сотни тысяч.
- Так это я понимаю! - перебил Тишенинов в отчаянье. - Понимаю... А вот неужели вас не мучают те... тогда в пятницу... которых вы сами на штыки повели?
Кудрин хрустнул задвижкой и вдруг выругался длинным и сложным матросским загибом впереверт, в святых апостолов и весь царствующий дом. Это было так неожиданно грубо, что Тишенинов вздрогнул и, растерянно встав, подошел вплотную к Кудрину, как бы закрывая Федосью от этого потока страшной флотской брани. Но Кудрин кончил ругаться так же внезапно, как и начал, и, отвернувшись от Тишенинова, нагнулся в окно, видимо стараясь успокоиться. Тишенинов смотрел на него, ожидая ответа, но Кудрин молчал, разминая в пальцах новую папиросу.