Введенский принял меня, как Ротшильд. Пакет, присланный ему с "Кооперацией" из Ленинграда, содержал и благие дары цивилизации, и бок о бок с ними - пагубные, иными словами, жидкие. Коньяк был подобен летнему небу Антарктики - без единой звездочки, то есть "Ереван". К нему имелся великолепный соленый шпик - снежно-белый, ледяной, с блестящими крупинками соли. Но это еще не самое важное. Гораздо важнее то, что он местный: свинью в ранней юности доставили на корабле в Мирный, она выросла на шестом континенте, и жизнь ее оборвалась тут, под безжалостным ножом полярников, но все-таки за свой недолгий век она прошла такой путь, какой не снился ни одному поросенку. Когда человек уминает столь необыкновенный шпик, в нем волей-неволей пробуждается поэт. И после того как я ушел от Введенского, снег мне показался еще более белым, тропка - более узкой, а расположение домов - еще более беспорядочным. У зеленых самолетов было вдвое больше пропеллеров, чем утром, на их фюзеляжах сверкал какой-то золотистый отблеск. Я тихо запел:

Я помчался бы с северным ветром

В край метелей и вечного льда...

И на мои глаза навернулись слезы умиления.

Пока что отложу описание Мирного, поскольку сегодня он у меня получился бы прямо-таки райским местом. За нынешний день с "Кооперации" вывезли на самолетах тридцать тонн груза. Понемногу продвигаемся по фарватеру "Оби" к Мирному и уже окружены льдом со всех сторон.

26 декабря 1957

Сегодня утром санно-тракторный поезд направился из Мирного в глубь Антарктического материка на Комсомольскую, на Восток и на только еще создаваемую Советскую.

Сижу на корабле. На душе такое паршивое чувство, будто я повис в какой-то пустоте. Мы вроде в Антарктиде, а вроде и нет. "Обь" все еще прокладывает нам дорогу, и такие люди, как я, не связанные прочно с определенным научным отрядом, не имеющие определенного задания, чувствуют себя лишними. В Мирном у всех дел по горло, и не хочется болтаться у людей под ногами. Старики, то есть участники второй экспедиции, передают новеньким, то есть участникам третьей экспедиции, вещи и снаряжение, сообщают научные данные. Все это новое, непривычное, имеющее отношение не столько к Мирному, сколько к условиям жизни и климату на внутриконтинентальных антарктических станциях. Слышать одни разговоры - это могло бы удовлетворить меня в Таллине, но не здесь, вблизи полярных станций, которые хотелось бы повидать самому. Так что требуется терпение, умение ждать, но этих качеств я взял с собой из Таллина слишком мало.

На "Кооперации" тихо. Дважды в день эту тишину нарушает приземляющийся вертолет, отбрасывающий на стены каюты тени огромных вращающихся лопастей подъемного винта. Сейчас тишина - мой самый ненавистный враг. Она, вроде злыдня в шапке-невидимке, просовывает свои холодные руки в окно каюты и сжимает мое горло. Это слышимая тишина, белая река времени, и дно у этой реки скользкое. Интересно, что ощущают другие?

Здешнее солнце сделало свое дело. Кожа на лице облезает, губы распухли.

27 декабря 1957

"Обь" сегодня подошла к нам по тому самому каналу, который так долго пробивала для себя и для "Кооперации". "Обь" накренилась на правый борт. Она ломает лед совсем иначе, чем наше судно. "Обь" как бы наваливается всей тяжестью своего корпуса на лед впереди, и тот слегка вздымается под ее черными бортами. Она оставляет за собой довольно узкую дорогу, по которой спокойно плывут следом осколки. Ну и сила! У "Оби" не такой, как у нас, форштевень, он нависает надо льдом, словно карниз.

Когда "Обь" добралась до "Кооперации", началась пурга. После тихой и солнечной погоды, стоявшей с 22-го числа, мы увидели совсем другое лицо Антарктики, отнюдь не праздничное, а будничное. Уже вчера вечером, а особенно сегодня утром можно было наблюдать, как пингвины покидают кромку припая и длинными шеренгами направляются на материк. Небо затянулось тучами, контуры айсбергов стали расплывчатыми, видимость ухудшилась, свет перестал резать глаза до боли.

Сейчас бушует метель в восемь-девять баллов. "Обь" стоит за нашей кормой, ее толстая труба и короткие мачты, видные сквозь ванты, кажутся пристройками "Кооперации". По палубам проносятся вихри. Метель обладает свойством делать корабль каким-то маленьким, а мачты низкими, - их вершины при особенно сильных порывах совсем исчезают в небе, которое стало близким-близким, которого попросту нет. Белый корпус "Кооперации" совсем сливается с пургой, с ее белыми волнами, - они порой чуть ли не целиком захлестывают черный силуэт "Оби", оставляя на виду лишь трубу или желтые мачты, ступенчатый нос или круглую тяжелую корму. Небо сливается с ледяным полем, видимость не больше десяти - двенадцати метров, и кажется, будто уровень льда у бортов "Кооперации" от рывков все поднимается и поднимается.

Скверная получилась бы история, если бы лед начал двигаться, закрыл бы канал и "Оби" пришлось бы вновь прокладывать нам дорогу. Все мы ждем не дождемся того момента, когда можно будет разгрузить "Кооперацию" и отправить ее в Александрию.

Хорошо, если в такую пургу есть крыша над головой, если сквозь залепленный снегом иллюминатор пробивается свет, если ты можешь спать на койке и если рядом с тобой друг, который убежденно обзывает тебя ослом, поскольку в связи с внезапной пургой ты осмелился сказать несколько слов о метеорологии, этой науке наук, и внес предложение: после того как лед тронется и закроет нам дорогу, поручить пробивать его заново не "Оби", а метеорологическому персоналу экспедиции.

29 декабря 1957

Мы словно в крынке с молоком. Никакой видимости. Не у Первомайского ли начинается так одно стихотворение: "Снег летит и летит..."? Снег летит, покрывает прогулочную палубу, "Пингвинов", шлюпки, накидывает свою белую гардину на "Обь", сливается со льдом и с небом, и мир становится маленьким, стиснутым, укутанным в спокойную и плотную белизну. Это может продлиться еще несколько дней. Я достал пьесу. Не пошло. Она требует большего простора и другой погоды, более злой.

Но от белой стены отделилось сегодня одно выражение, уже давно занимающее мои мысли. Это выражение ходило за мной по пятам на корме, на баке, на ходовом мостике, на заснеженной палубе и притащилось за мной в каюту. Я его уже забыл, но теперь оно вспомнилось, теперь оно пришло ко мне, и пришло не как друг. Это выражение - "болевой порог", медицинский термин.