- Ты чего? - спросил Шурка.

- На гулянье пьяные... деньги теряют... - пробормотал Яшка. - Прошлый год я три копейки нашел.

Занялись поисками. Копались в песке, в старой, сгнившей хвое, ползали на коленках по траве, подбирая и осматривая каждую щепочку, окурок, мятую бумажку.

Катька нашла грецкий орех, раскусила и выплюнула - оказался гнилой. Шурка подобрал огрызок сладкого рожка, но такой крошечный, что и распробовать толком не удалось. Денег никто не потерял - должно, пьяных нынче было маловато.

Пыльная, усталая тройка появилась на минуту возле барабана, гармоник и бубна.

Продолжалась бесконечная кадриль. Танцевали ее чинно, молча. Парни в заутюженных брюках и наглухо застегнутых, несмотря на жару, пиджаках, в соломенных, плоских, чуть державшихся на головах шляпах не топали каблуками, с присвистом, уханьем и гиканьем, как всегда это делали на беседах, не вертели атласных и шелковых девок до упаду, а выступали друг перед другом торжественно, сходились и расходились медленно, брали девок за кончики пальцев, повертывали один раз и снова расходились, осторожно ступая новыми калошами.

Хорошо смотреть и слушать, щелкая чем-нибудь, жуя или насасывая. С пустым ртом и голодным животом глядеть, как другие блаженствуют, - не удовольствие, а мука мученическая.

Не развлекла ребят и ругань глебовских мужиков с сельскими, которые опять орали про барский луг, стращали и стыдили глебовских, сойдясь около школы. Веселый гуляка с деревянной раскрашенной лошадкой под мышкой плакал и лез целоваться.

- К бесу энто самое... Братцы! Выпьем, дуй те горой!

Мертвецки пьяный Косоуров вырвал у него игрушку и так хватил по голове, что лошадка переломилась.

- Уби-и-или!.. - завопил гуляка и повалился на траву.

Косоуров хлестал его хвостом игрушечной лошадки.

- Врешь! Тебя не убьешь. Это меня прихлопнули заживо... Меня-то, а?

Мужики схватили Косоурова под руки, оттащили, куда-то повели. Он вырывался и кричал:

- Нету мне места на земле... нету!

Тройка добрела кое-как до Гремца, жадно напилась до ломоты в скулах студеной воды и улеглась на берегу, отдыхая от трудов и горя, избегая разговоров о том, что произошло. Надо бы, конечно, искупаться, да лень было идти на Волгу, а в Гремце - мелко и каменисто.

В кустах надоедливо трещали дрозды. Шурка поискал возле себя палку, не нашел. Тогда он швырнул в кусты круглое выигранное зеркальце - дрозды улетели.

- Мне бы отдал зеркальце! - пожалела Катька.

- Возьми.

- Неохота искать...

Слабо доносились раскаты барабана, но и они мешали. Шурка заткнул уши пальцами.

Давно ли он был самый богатый, счастливый человек на свете! А сейчас - нищий. Навыдумывали каких-то гуляний, вертушек... Шурка волновался, страдал из-за какого-то ножика. Теперь, очутись ножик тут, рядом, он и рукой не пошевельнет... Нет ничего лучше, как напиться холодной воды и растянуться на траве.

Если лечь на спину и глядеть, не мигая, в небо, то светлое, заблудившееся в синеве облачко начинает спускаться, как бы приглашая сесть на него. Не это ли видит пастух Сморчок, когда подолгу глядит на небо? Отлично было бы оседлать облачко и уплыть на нем куда-нибудь подальше от гулянья, от людей, которые жулят, обманывают, говорят неправду, - уплыть вместе с Катькой и Яшкой далеко-далеко, на край света, и устроить там свое царство без серебряных полтинников: бери даром, без обмана, и гостинцы, и гармошки, и ножички - что душа пожелает...

Шурка поделился с друзьями этими планами. Они легли на спины и стали смотреть на облачко.

Но есть все-таки хотелось. И облачко не спускалось к ребятам. Плыть было не на чем и некуда - недосягаемо высоко синело небо.

- Пойду домой... поем чего-нибудь, - сказал Яшка.

- И я домой, - сказал Шурка.

- И я, - сказала Катька.

Яшка побрел в усадьбу. А Шурка и Катька отправились по пыльной дороге в село - мимо избы просвирни, мимо пригорка. И не было у Шурки никакого желания оглянуться назад, на церковь, ларьки и палатки, на живую радугу.

Глава XXVI

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Всякое горе со временем забывается. Особенно если живот набит мамкиными пирогами и сдобниками, праздник еще не кончился и человеку везет - уж коли не в вертушку (пропади она пропадом!), так хоть в добрую старую, ненаглядную "куру".

Шурка с увлечением играл вечером на улице с приятелями, показывал мастерство рук и глаз.

Гулянье, по обычаю, перешло от церкви в село. Торговцы, слава богу, убрались восвояси. Но чужого народа на улице порядочно - девок, парней, молодых мужиков и баб из окрестных деревень, где тоже сегодня празднуют тихвинскую. Все ждут беседы, которая должна начаться в недостроенной казенке Устина Павлыча. Как хорошо известно всезнающему Шурке, это просторное, вкусно пахнущее смолой и свежими опилками помещение девки сняли у Быкова за жнитво - по четыре суслона* ржи каждой нажать, - вымели стружки, нанесли скамей, ламп. Там, в казенке, до утра будут наплясывать по-настоящему парни, дробно топая каблуками по гулким новым половицам, так что лампы замигают и земля на улице задрожит. Но пока еще не стемнело, лампы в казенке не зажжены, и прорубы окон, без рам, с висюльками мха и стружек, тихо, загадочно синеют вечерним светом.

Девки, переменив, как положено, кобеднишные платья на другие, попроще, но такие же яркие, нарядные, ходят, взявшись за руки, вдоль села по шоссейке и поют песни. Они ни на кого не смотрят, притворяются, что прохаживаются так себе, для удовольствия.

Вслед за ними партиями, каждая с собственным гармонистом, выступают парни. Они тоже прикидываются, что не видят девок и не интересуются ими. Парням сегодня дел много, беседы состоятся и в Глебове, и в Паркове, и в Карасове - везде надо успеть побывать, поплясать. Нераспряженные, в тарантасах, заморенные и голодные за день лошади ждут их, привязанные вожжами к липам и березам. Задрав морды, лошади ощипывают листья, слабо позванивая колокольцами и бубенцами. Парни нынче не поют частушек, а только щелкают подсолнухи и орехи, курят папиросы и слушают гармонистов: у которой партии гармоника голосистее.

Поряженные на всю ночь, гармонисты стараются изо всех сил - трехрядки и венки ревут на все село. Не разберешь, какая лучше. Однако, прислушавшись, Шурка твердо решает про себя, что самая звонкая гармонь у поздеевского молодого кузнеца. Она заливается необыкновенными переборами. К тому же именно эту гармонь слушает Миша Император, прогуливаясь сторонкой, один, на виду у всех. А он-то понимает толк в музыке. Вот он остановился около поповых и дьяконовых дочек, которые, в белых кофтах и юбках, с гитарой и мандолиной в руках, тоже пришли посмотреть беседу. Бородулин картинно оперся на трость и что-то сказал, должно быть, смешное. Поповны рассмеялись и оглянулись на него. Миша Император живо приподнял соломенную шляпу, раскланялся и пошел рядом с ними.

У каждой избы посиживают на лавочках, вынесенных скамьях и табуретках хозяева с гостями.

Заходит солнце, и в избах словно печи топятся - стекла в окошках так и полыхают огнем. Длинные тени, не темные и страшные, а червонно-зеленые, веселые, протянулись по дорогам и лужайкам. Жара спала, становится свежо, но росы еще нет, и комаров не слышно. Одна мошкара, сбившись в кучи, толчет воздух, обещая и назавтра красный день.

Мальчишка молоденький,

Пиджачишко коротенький,

Напьется - валяется,

Сам собою выхваляется...

насмешливо поют девки. Гармоники отвечают им рокочущими басами, ворчат, словно сердятся.

Возле моста, на просторной луговине, где идет азартная ребячья игра в "куру", сидят дядя Родя, молчун Никита Аладьин, похожий на головастика, и ненастоящий питерщик Афанасий Сергеевич Горев.

Аладьин, сухой, костлявый мужик, с редкой, нитяной бородой, уставился на нового человека карими навыкате глазами. Большую, точно ведерный горшок, голову он держит набок, будто устал носить ее на тонкой, жилистой шее. Дядя Родя, оживленный и порывистый, каким его Шурка никогда не видывал, ворочается, приминая траву тяжелым своим телом. Посмеиваясь, он хлопает легонько Горева по коленям, по плечу, близко заглядывает ему в лицо, громко выпытывает: