ГЛАВА 5

КЭТРИН

23 декабря, 11:27

Мой отец умер в Рождество.

Не просто в Рождественские праздники — спасибо вам, дурацкие «Серебряные колокольчики», — а в настоящее Рождество. 25 декабря, девять лет назад.

Логичная часть меня знает, что конкретная дата не должна иметь значения. Реально, разве праздники были бы менее болезненными, если бы его не стало 22 декабря? Было бы это время года менее болезненным, если бы он ушел 26 декабря? Разве мое сердце было бы меньше разбито, если бы он умер в феврале? Или в июне?

Сомневаюсь.

С рациональной точки зрения, не должно иметь значения, в какой день года мой отец наконец решил отпустить свою боль, сдаться раку.

Но для меня почему-то день имеет значение. Конкретность даты кажется особенно дикой, потому что в декабре возникает уникальный эффект обратного отсчета.

Адвент-календари. Те самые цепочки из цветной бумаги, которые делают дети. Меловые доски у соседних баров с надписью: «До Рождества осталось 6 дней!».

Потому что, наверное, ничто так не передает дух праздника, как жареные крылышки за пятьдесят центов.

Но в любом случае, суть в том, что весь сезон построен вокруг приближения Рождества. И это похоже на бомбу замедленного действия для моего горя.

День за днем идет обратный отсчет до того дня, когда мне гарантированно будет больнее всего.

Каждый год я говорю себе, что будет немного легче, чем в прошлом. И, возможно, это правда. Есть какая-то комфортная покорность, которая приходит вместе с уверенностью в том, что я пережила это в прошлом году, значит, переживу и в этом.

В этом смысле, возможно, эффект «обратного отсчета» работает в мою пользу. Он дает мне время подготовиться.

Во всяком случае, теоретически.

В реальности же никакая психологическая подготовка не сможет должным образом подготовить к наплыву воспоминаний, которые обрушиваются на меня в Рождество. Переживать те последние, завершающие моменты. Когда с папы было достаточно.

Что ж.

Рождество — отстой.

Но вот в чем загвоздка. Мой отец любил Рождество.

То есть, конечно, многие люди любят Рождество. Но мой отец действительно любил его. Мы говорим о таком энтузиазме, с которым могут соперничать только эльф Бадди Уилла Феррелла и дети младше десяти лет. И когда-то я тоже любила Рождество, потому что он любил его, ведь папа был всем, что у меня было.

Я выросла в Форт-Уэйне, в уютной глухомани. Городке, который, вероятно, был маленьким кусочком пригородного рая, когда появился в пятидесятых годах. Увы, к тому времени, когда я появилась на свет, он был уже немного запущен. Деревья начали гнить, улицы были покрыты выбоинами, краска на домах облупилась.

Тем не менее, это было место, где каждый находил время, чтобы подстричь газон и вырвать сорняки. И что еще более показательно, если вам приходилось пропускать еженедельную стрижку из-за двойной смены на работе, ваш сосед делал это за вас. А когда дядя того соседа попадал в больницу, вы были готовы отплатить ему тем же.

«Сплоченные», — говорил папа о нашей маленькой глухомани. — «Мы заботимся друг о друге».

Уверена, он был прав, но я всегда чувствовала себя немного обособленно, когда дело касалось соседей. Слабая ниточка в этом маленьком сплоченном сообществе.

Не потому, что я была немного чудачкой, хотя, безусловно, так оно и было. Скорее потому, что мой возраст попадал в неудачную «нейтральную зону». На несколько лет младше меня были «маленькие дети». Они гуляли группой и всегда были вместе.

На несколько лет старше меня были «большие дети». Они тоже гуляли группой и тоже всегда были вместе.

Я оказалась посередине между этими двумя группами. Гуляла одна, и у меня никого не было.

По сути, я была как средний ребенок, только без братьев и сестер.

Меня это несильно беспокоило. Другой человек, возможно, был бы одинок, но я была довольно одиноким ребенком еще до того, как поняла, что мне нигде нет места. Трудно не быть одиноким, когда ты единственный ребенок в семье, чья мама погибла в автокатастрофе, когда тебе было четыре года, а отец всю твою жизнь проработал на двух работах.

А может, я просто родилась затворником и немного колючей.

Неважно. Природа или воспитание, но я была совершенно счастлива, прожив детство на постоянном запасе детективных романов и печенья с арахисовым маслом, которые клала в корзинку своего красного велосипеда, когда отправлялась в ближайший парк или к пруду, чтобы побыть одной и помечтать.

Но на Рождество?

Рождество было другим.

Мы с папой никогда не проводили вместе летних отпусков, и он никогда не брал больничных. Во всяком случае, не в те времена. Видимо, Вселенная решила одарить его отменным здоровьем в молодости в обмен на страшный диагноз в среднем возрасте.

Но как бы то ни было, суть в том, что папа откладывал каждый день отпуска, чтобы приурочить его к моим школьным каникулам.

Следовало рождественское веселье. На самом деле, все было как обычно, но дни не казались обычными. Они были особенными. Волшебными.

Мы пекли очень посредственное сахарное печенье. Из года в год смотрели одни и те же старые праздничные фильмы, наслаждаясь классикой («Как Гринч украл Рождество», разумеется), и радостно осуждали всех новичков в рождественском кино, которые осмеливались пробиться в наш тщательно отобранный список рождественской классики.

Наши соседи тоже очень любили Рождество, поэтому все украшали свои дома и дворы. Наши украшения никогда не были лучшими — денег было маловато, чтобы конкурировать с полной сценой Рождества на лужайке МакНэлли или светящимися санями Санты со всеми оленями у Киммеров.

Но как же я любила эти долгие, холодные декабрьские дни. Могла потратить целый день прикрепляя большой красный бант к венку на нашей входной двери. Всегда свежий венок — папа был ярым противником искусственной зелени. Бант никогда не выглядел таким роскошным и пышным, как мне хотелось, но отец все равно каждый год объявлял его «лучшим в квартале».

Затем, с замерзшими пальцами, мы начинали вешать гирлянды. Я вспоминаю эти моменты как лучшие моменты моего детства. Даже когда папа вручал мне большой спутанный клубок прошлогодних гирлянд. Может быть, особенно тогда, потому что чем туже был узел, тем больше времени мы проводили вместе.

Думаю, он чувствовал то же самое, потому что, когда забирался на лестницу, чтобы прикрепить огоньки над гаражом, то переделывал это десятки раз, чтобы получилось идеально ровно. Он настаивал на том, чтобы я была рядом, придерживая конец гирлянды, чтобы тот не волочился по земле.

Теперь я понимаю, что дело никогда не было в том, чтобы добиться прямой линии. Наверное, я и тогда это знала. Но у меня был шанс поговорить с ним о том, какой пустой тратой времени я считаю уроки рисования, о моих мечтах стать юристом, о том, почему мы должны завести собаку, или кошку, или, черт возьми, даже птицу...

Мы никогда не говорили о мальчиках. Очевидно. Он не спрашивал, а я, черт возьми, не собиралась рассказывать ему, что те немногие влюбленности, что я испытала, были мучительно сильными. И еще мучительнее безответными.

Так что, да, мне нравились эти занятия по декорированию на открытом воздухе.

Но самая яркая звезда воспоминаний? Украшение елки.

У нас была традиция ждать до второго воскресенья декабря. Ни раньше, ни позже. В часе езды от города находилась елочная ярмарка. Ближе к нашему дому было много мест продаж, но мой папа работал с Большим Робом, который владел этой ярмаркой, поэтому мы всегда брали елку там.

Каждый год я хотела самую большую елку. И каждый год папа говорил, что тоже хочет... а потом вдруг разочаровывался, когда понимал, что у нас не на столько высокие потолки.

Тем не менее, он разрешил мне выбрать самую пушистую. А также позволял выбрать украшение в крошечном сувенирном магазинчике и угоститься слишком большим количеством бесплатных леденцов, пока сын Большого Роба заворачивал елку в большую сетку и привязывал ее к нашей машине.

Когда мне было тринадцать, Большой Роб умер от сердечного приступа где-то перед Хэллоуином. В тот год мы все равно поехали на его ярмарку, чтобы поддержать его семью. Я купила свое обычное украшение — балерину, потому что за выходные до этого папа водил меня на «Щелкунчика», и у меня был такой период.

На следующий год на участке Большого Роба открыли кафе-мороженое, и мы с папой купили елку на ярмарке, расположенной через дорогу, где все вырученные деньги шли на благотворительность.

Это было мило. Елки были не такие пушистые, и не было никакого магазина украшений, но у них все еще были леденцы, а на ветках все еще висела моя любимая игрушка-балерина.

Смысл всего этого...

Я не всегда ненавидела Рождество. Совсем наоборот.

Но.

Все меняется.

И иногда это происходит медленно, настолько медленно, что вы позволяете себе цепляться за надежду, что сможете сохранить все как есть, просто с помощью силы воли.

Первое небольшое, медленное изменение началось, когда я отправилась в университет. Я поступила в Гарвард на стипендию. Но две работы моего отца превратились в три, чтобы оплачивать мои учебники и питание, поэтому я старалась откладывать каждый пенни со своей работы в библиотеке кампуса, чтобы иметь возможность приехать домой на День благодарения и Рождество. Конечно, в распорядок празднования пришлось внести некоторые изменения. Мы купили елку на следующий день после Дня благодарения, а не во второе воскресенье декабря. Тогда же мы зажгли наружные гирлянды, и эта часть осталась прежней — возможность для меня бессмысленно плестись за ним, держа в руках нитку с мерцающими огоньками, и в то же время рассказывать ему о своей жизни.

А потом... юридическая школа.

Вот тут-то все и пошло наперекосяк. И не только потому, что мой график стал более напряженным, расходы — более жесткими, чем когда-либо, а из-за того, что я встретила своего первого парня и испытала любовь к мужчине, не являющегося моим отцом.