– Преступление – громко сказано. Недомыслие.

– Пошел ты! – выругался с сердцем Тарутин. – Мы поссоримся с тобой навечно! Ты еще веришь в какие-то случайные заблуждения, ошибки, недомыслие! Хохотать можно до упаду! Все ошибки – почти сознательные! Ошибочки эти ведут к гибели экономики, а потом уже – России. Министерские монополии, с которыми мы имеем дело, командуют в нашей стране миллиардами. Обещают изобилие – и десятки лет ноль целых, ноль десятых! Изобилие – в мечтах, в болтовне, в мифических цифрах. В чем же дело, а? А дело в том, что эти всесильные монополии пустят Россию по миру с протянутой рукой!

– Не слишком?

Тарутин взглянул с презрительным сожалением.

– Я тебя уже послал к хрену! Этого мало. Посылаю тебя подальше! Ты, как я думаю, – космополит, гражданин мира. А я русский – до ногтей. Поэтому не желаю гибели России. Самой многострадальной, всеми ненавидимой, ибо до предела талантливой и, стало быть, опасной. Я не умиляюсь, я знаю русский дурашливый характер. Но я его никогда не променяю ни на какой другой рационально выверенный! И если уж хочешь знать все до конца, то с некоторых пор я считаю себя в состоянии необъявленной войны со всеми этими проституирующими ничтожествами, со всей этой ведомственной мафией, которая не хочет упустить из своих рук миллиарды, власть и черную икру… И как бы они ни ненавидели меня, черт их возьми, я буду продолжать с ними войну, партизанскую!

– И нет ни Бога, ни умиротворения в своем доме? – проговорил грустно Дроздов, и в его памяти возник тот парижский ресторан, обед делегации экологов, накрахмаленные скатерти, гигантские зеркала, отражающие пышные, как хрустальные растения, люстры. Официальная скука однообразных до отупения речей, потом весенний парк в предвечернем туманце и рассказ Тарутина о монашенке во всем черном, встреченной у ворот церкви Богоматери: «Ищи умиротворение в своем доме».

– Нет! – грубовато отрезал Тарутин. – Хватит! Никого и ничего я сейчас не боюсь: ни Бога, ни черта, ни тюрьмы, ни смерти! И знаешь, что? Ни в любовь к ближнему, ни в рай земной, ни в нравственную политику я сейчас не верю. Что-то выветрилось… Меня вроде оболгали ни за грош. Может быть, мы все – обманутое поколение. Нас водят за нос. Вернее – нас предали. Иногда думаю: мог бы я быть Робеспьером? Мог. Но – без крови. Бездарных министров казнить переводом в чернорабочие. Глупцов из академиков – в дворники. Высоких администраторов – в грузчики. Жестоко, а? Мягенько, мягенько и либерально! Впрочем, у меня и кулаки чешутся. Вот какое зверское настроение – охренеешь!

«Нет, он не сейчас переступил через что-то… У него нет сомнения, и он свободен от многого».

– Я перечитал материалы по Чилиму, – сказал Дроздов. – К сожалению, ходу им Григорьев не дал. Вдова вернула их с его запиской. Вот, прочитай.

«Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста!» – взвился в его ушах умоляющий голос Мити (будто он умолял пощадить и не мучить его), и Дроздов услышал захлебывающийся плач, сухой кашель – и, до единого слова вспомнив конец разговора с сыном, почувствовал внезапно подступающую удушливую вину перед ним. «Умиротворение? Я знаю, что Митя болен, одинок, знаю, что жить не могу без него. И я не свободен».

– Не удивлен, – безжалостно сказал Тарутин, прочитав записку и вернув ее. – О покойниках или ничего, или всю правду. Твоим бывшим тестем монополисты крутили как хотели. При помощи его безволия и его бездарных коллег изгадили половину Сибири. С его же согласия изуродовали лучшие пашни России, закопали миллиарды рублей в землю. Первые подписи от науки ставили Козин и он.

– Не забывай, что его в сороковых годах травмировали на всю жизнь, – возразил Дроздов. – Это имеет какое-то значение.

– Не имеет! – отчеканил Тарутин. – Всем этим чувствованиям и сантиментам – грош цена! Он был неглуп, но руководить институтом экологии – не руками водить в кабинете. А если нет воли гангстерам сопротивляться, то уходи к едреной бабушке. Получай пожизненно свои пятьсот академических и пописывай статейки или мемуары! Потом еще этот… его ученик… толстячок Чернышов. Лыс, как бубен, а льстил старику, как кучерявый. Предчувствую, на место Григорьева будут рекомендовать его. Очень он нужен Козину. Яша-а! – начальственно поднял голос Тарутин. – Какого святого сидишь и слушаешь, как три умных! Подогрей-ка кофе и угости нас горячим из уважения к старшим!

Улыбышев, в зачарованной позе слушая, сидел за столом, уперев подбородок в скрещенные руки, его возбужденные за очками глаза замирали на миг, ошеломленно увеличивались, а губы приоткрывались улыбкой, обнажавшей немножко деформированные зубы, какие бывают у детей. Как подброшенный командой Тарутина, он вскочил молниеносно, схватил кофейник и выбежал в кухню, поспешно зачиркал там спичками.

– Так лучше, – сказал Тарутин.

– Ты не доверяешь ему? – спросил Дроздов.

– В разговоре двоих не должен участвовать третий. В наше время все может быть. Я забочусь о тебе.

– Я перечитал твое заключение о Чилимской ГЭС. Что бы ни было, ты прав, наверно. И я вот что подумал. Тихая война за Волгу, Байкал и Енисей кончилась безуспешно. Начинается необъявленная война за Чилим. Так, что ли, Николай?

– Что Чилим.? Несчастный Чилим!.. Думаю о нем все время! На нем свихнуться можно!

– Оттуда есть новости? Что там сдвинулось, тебе известно?

– Новости устарели еще вчера. Хотя проект не обсужден и не утвержден, а финансирование открыто. Миллионы уже поплыли туда. От нас это скрывают. Недержание строительной пыли, которую пущают в глаза, а эф-фект, эф-фект для дилетантов из правительства! Не понимаю не идиотизма, а идиотизма в высшей степени!

– Все повторяется в этом мире. Лидируют не Сократы.

– К несчастью. Тем не менее меня не поражает, а приводит в бешенство то, что в проекте гениального козинского Гидроцентра и Академии наук доказывается высокая эффективность строительства еще одной мощной пиковой гидростанции – Чилимской. Да ведь она, родимая, не получит полного использования ни на 15-м, ни на 20-м году своего юбилея. Мощность, увы, не обеспечена водными ресурсами. Но – небескорыстны фейерверки Гидроцентра! Во имя чего пылепущение и обманы? Во имя власти ведомственной и денежной монополии в «экономическом преобразовании» Сибири. Хреновина! Я ведь изучил эти места. Строительство нанесет катастрофический ущерб! Затопят к едреной матери уникальные долины, на чем держится чилимское животноводство, уничтожат последние кедровые леса, редкие виды флоры и фауны, произойдет жуткое нарушение естественных и природных процессов. Это не имеет цены! Частенько Енисей вспоминаю. Когда строители рубили дорогу к Саяно-Шушенской ГЭС, было навсегда погублено столько мрамора, цена которого была равна стоимости самой ГЭС. Каково?

– Знакомо. Чтобы сорвать яблоко, руби все дерево. Родная технология.

– Но слушай дальше. Местные сторонники ГЭС говорят: «У нас будет море. Мы будем кататься на яхтах». Чудаки! Безгрешная наивность! Стоило бы им увидеть Саяно-Шушенское водохранилище, близкое будущему Чилимскому, они бы в обморок попадали, наивняки! Вместо белых парусов их ждет мертвая зона в пятьсот километров. Гнилое море с плавающими бревнами, с обезображенными берегами и останками затопленных селений. О чем же они мечтают, дубины стоеросовые? Горький опыт ничему не учит! Нет, Гидроцентр делает не ошибки. Какое-то запрограммированное, хитроумное уничтожение Сибири. Вот где смертельный парадокс! С криком о прогрессе наши тупоумные мужи из академии в одно прекрасное время подписали смертный приговор Енисею. Бесподобный по запасу пресной воды титан и красавец почти загублен. Теперь наконец – Чилим. И что меня поражает, Игорь? Бесчеловечность так называемой науки. По-моему, наша ученая братия давно деградирует. Но проектировщики настроены победоносно. Напор, наглость и поддержка на всех уровнях – от академии до Генерального.

– Ты полностью в этом уверен?

– В чем то есть?

– В поддержке проекта на всех этажах.

– Милое, конечно, полное оптимизма сомнение. Ты еще надеешься на здравый смысл?