Глава девятая

– Позвольте, позвольте…

– Что позволить?

– Есть ли отличие законов природы от законов науки? Ась?

– При чем это твое «ась»? Все похохатываешь? Все ерничаешь?

– Разумеется! Время изменило все законы. Снег выпадает и в июне, нравственность лишается искренности, невинность – в пятнадцать лет. Талант стремится к симметрии. И губит себя, наука ползет к ненаучности… и тоже – мордочкой об асфальт.

– Отец честности! Герой добра! Рыцарь совести! О чем ты? Пожалей ты нас хоть капелюшечку!

– Дурак я, что ли? Кого жалеть?

– Гомо героикус! Пожалей маломощных!

– Беззастенчивую посредственность или – посредственность до непозволительности? Короче, если не произойдет бунта в науке, она взорвется сама, как мыльный пузырь, погибнет. И все мы с ней, племя бездарностей!

– Прекратите!..

– Это типичный чиновничий окрик? Ась?

– Я говорю: перестаньте петь лазаря. Критика – роскошь, а мы не так богаты.

– Критика – это первая леди раздражительности – вот кто она! Отнюдь не писаная красавица, а страшилище! Поэтому дешево она стоит на панелях.

– Откуда атака? Достойна ли она ответа? Откуда эти злые накопления? Критика, провокация и клевета – какого колена они родственники?

– Ась? Тысячу извинений, я в туалет… Мой ответ – за мной.

– Не искушай меня без нужды… Не помню слов, но романс восхитительный. Там есть пронзительные слова: «очарованье прежних дней…» Помните? Эдакое любовное, ностальгическое…

– Очарованье? Весьма трогательно! Любовное? Весьма душещипательно! Весьма! Рыдаю!

– Над чем, позвольте?

– Как только богатство и власть стали главной целью нынешней цивилизации, сильные мира сего подвергли человечество смертельному искушению. И тут ваш романс спет. Готовьте катафалк, а не строительство любовных беседок.

– Что-что-что? Оставьте гибель человечества для нервных аспиранток, хе-хе! Давайте спустимся на землю. Скажите: а самоубийство – тоже искушение? Вы слышали о веревке в «дипломате» Тарутина?

– Я говорю обо всем человечестве. Бог дал ему в одинаковой мере и разум, и вожделение, и жадность как искус и наказание. Сначала был искус полов. Так сказать, любовь. Или – желание, страсть, либидо. По Библии – Адам и Ева этому начало. А потом через тысячи лет… Искус властью, атомом и деньгами.

– Оставьте в покое Бога, если вы серьезно. А может, речь идет о самом сатане? О черных дырах в Галактике? А может, они правят бал, искушают противоестественным и запретным?

– Если в понедельник утром сам себя не похвалишь, то всю неделю дураком ходишь!

– Они наглеют, эти доморощенные борцы с отечественным гидростроением!

– Вокруг экологии какая-то эпидемия непристойностей и густопсовое обилие болтовни!

– Поворот северных и сибирских рек – дикая постановка вопроса. Непосильная трата денег. Десятки миллиардов. Вместе с тем жизнь – простая математическая задача.

– Поворот – провокация и вредительство! Поворот ведомственных морд в сторону полного развала сельского хозяйства!

– Нет мира между жадностью жизни и неотвратимостью смерти. Есть лишь короткое перемирие. И это и есть прогресс, трагедия народов. Все равно – конец один. Путь туда, где лежит уже семьдесят миллиардов. Какая разница, от чего погибнуть – от стрелы или от радиации, от отравления воздуха или от голода, который приближают наши мелиораторы!

– О, советчики! Вожди! Учителя жизни! Прагматики! Болтуны! Не даете дышать! Давайте заткнемся!

– Прекратите свои давайческие настроения!

– Семидесятые и восьмидесятые годы – мусор шестидесятых и пятидесятых.

– Вы кто – хрущевец? Сталинист? За что вы боретесь? Не палач ли вы духа, извините великодушно? Не гомо люденс ли вы, играющий в науку? Мы с вами по разные стороны баррикад.

– Палач и жертва связаны одной веревочкой.

– А точнее?

– Нихт раухер!

– Что?

– По-немецки это значит: для некурящих! То есть – я могу с вами вступить в серьезный конфликт, хотя я вас, к счастью или сожалению, не знаю. Вы, кажется, что-то пишете? Фельетоны? Виноват, не читал. Но-о… мне ясно: на сцене литературы и науки полно фельетонистов.

– Это вы в мой адрес?

– Что вы, что вы! Современная истина кокетлива, как шансонеточка. Она пальчиками приподымет край платья и приоткрывает только частичку своей прелестной ножки. Ах, вы о другой истине? Ах, вы о политике? Там тоже частица! А где она вся? В Сталине? В Хрущеве? В Брежневе? Или во мне, в вас?

– Это вы меня… с частицей? Ха-ха!

– Не заключается ли ваш смех в надежде, которая разрешается ничем? Японял: вы – журналист. Добавлю: у нас с вами разные группы крови. Поэтому задаю вопрос: знаете ли вы, какого размера уши у валаамовой ослицы?

– Как все-таки груб Тарутин. Опять пьян. Впервые видит человека и просто смеется в глаза. Над всеми подряд издевается, ерничает, всех хочет перессорить, высмеять. Что за гонор! Георгию Евгеньевичу не стоило бы его на такой вечер все-таки… Сегодня он многим испортит настроение.

– Никто его не переупрямит!

– Академику ядовито-интересно, как ты взлетел и как ты упал, разбив лицо в кровь! Он болен мизантропией.

– Послушайте, при чем ослица? Что за ослица? Валаамова? Чушь! Надеюсь, вы не черносотенец, не охотнорядец с кистенем! Не оскорбляете ли вы великую легенду?

– И то, и другое, и пятое. Кстати пришла случайная мысль, как глоток воздуха перед смертью. Тупой собеседник – украденное время. Виноват. Пересохло в горле. Я хочу выпить.

– Нихт раухер? Вы то в туалет, то выпить. Нагрубите и убегаете от разговора!..

– От чего убегаю? Извините, у вас, кажется, пуговица не застегнута.

– Где? Что вы себе позволяете? Как-кая п-пугови-ца?

– Проверьте. Здесь дамы. Надо соблюдать приличие в костюме.

– Вы не очень вежливы. Я хотел спросить: как ваше здоровье?

– А вам какое дело?

– В общем-то он наглец, несомненно. Оскорбил человека – и как с гуся вода. Посмотрите на его спину. Ему бревна таскать, а не наукой заниматься. Впрочем, умственные его способности таковы, каких он заслуживает.

– Но-но, здесь вы злословите. Этот парень не так прост.

– Желание может быть конструктивным, может быть и разрушительным.

– А освободительным?

– Пе-едант! Все сегодняшние наши проблемы и боли покажутся нашим потомкам всего лишь идефикс.

– Ой ли?

– Американцы считали, что к тысяча девятьсот тридцатому году Америка будет самой богатой страной в мире.

– Удалось?

– Вполне. К концу сороковых.

– В мировой индустрии – технология. У нас – штурм Волги, штурм Днепра, штурм Ангары, штурм космоса и так далее. Не военные ли это термины, глупейшие в наши дни?

– Наука и техника Штатов – это их алиби, и тут ничего не попишешь.

– И так мы догоним Америку – штурмами?

– А кто его знает, как ее догнать!

– Науке надо изменять мир, а мир не поддается изменению.

– Позвольте вклиниться в вашу чудесную беседу?

– Вклинивайтесь, если вы…

– Это пляска на крышке гроба. Вот что ваша наука.

– Но-о… Антиконформизм, антитехницизм, антиурбанизм – это тоже пляска?

– Абсолютно!

– Вы опять, Тарутин, ломаете дрова. Пессимизм!

– Где еще, к хрену, дрова? И где, к хренам, пессимизм? Наша наука очень быстро состарилась и одряхлела. Из ее штанов сыплется песок.

– Эт-то поч-чему – песок?

– Она усвоила новую религию – ложь, то есть – вранье. В науке командуют бездарности.

– Н-да! Вот как?.. Что тогда изменит мир, если не наука? Фатализм? Мировая революция?

– Любовь – да пребудет вовеки. Аминь.

– Любовь?

– И вера.

– И надежда?

– Лишнее. Любовь и вера. Я сказал так. Произошла эрозия времени и надежды.

– Вы хотите исцелить и изменить мир любовью и верой? Но, судя по всему, сейчас искушение – убить человека.

– Я не доверяю категории любви. Но доверяют другие.

– Как вас понимать?