В трех милях от особняка раздался мощный взрыв, поднявший в воздух “Антуанетту”. Сила его была столь велика, что вылетело несколько стекол из панорамных дверей. Ни Вилли, ни Ласки ничего не заметили. Хэрод смотрел, как трое мужчин сошлись, как Рэйнольдс начал душить Сола Ласки, и услышал новые взрывы со стороны аэропорта. Он осторожно опустил голову Марии Чен на холодную плитку, пригладил ее волосы и медленно стал обходить борющихся людей.

Восемь футов отделяло Сола от оберста, когда насилие над его сознанием прекратилось. Казалось, кто-то выключил невыносимый, заглушающий все на свете рев. Сол споткнулся и едва не упал. Он восстановил контроль над собственным телом с таким ощущением, которое испытывает человек, возвращаясь в дом раннего детства, робко и с грустью осознавая, какое расстояние отделяет его от когда-то близкой и родной обстановки.

В течение нескольких минут Сол и оберст являлись практически одним липом. В процессе страшной схватки ментальных энергий Сол точно так же пребывал в сознании оберста, как тот – в его собственном. Сол почувствовал, как всеобъемлющая гордыня этого монстра сменяется неуверенностью, а неуверенность – страхом, когда он понял, что ему противостоят не просто несколько человек, но армии, легионы мертвых, поднимающихся из своих братских могил, которые он помогал выкапывать, чтобы в последний раз бросить ему свой вызов.

Да и самого Сола поразили и даже испугали тени, вставшие с ним рядом, поднявшиеся, чтобы защитить его, перед тем как они будут унесены обратно во тьму. Некоторых из них он даже не мог вспомнить – откуда они? Одни – с фотографий, другие – из досье... Зато Сол хорошо помнил других – молодого венгерского кантора, последнего раввина Варшавы, девочку из Трансильвании, покончившую с собой в день Искупления, дочь Теодора Херцля, умершую от голода в Терезиенштадте, шестилетнюю девочку, убитую женами эсэсовцев в Равенсбруке... Какое-то страшное мгновение Сол метался в бесконечных коридорах собственного сознания, сомневаясь, не попал ли он в какое-то невероятное хранилище национальной памяти, которое не имеет никакого отношения к сотням часов его тщательного самогипноза и месяцам заранее сконструированных кошмаров.

Последней личностью, уничтоженной оберстом, был он сам, четырнадцатилетний Сол Ласки, стоящий в Челмно и беспомощно глядящий вслед отцу и брату Иосифу, уходящим к душевым. Только на этот раз, за мгновение до того, как фон Борхерт рассеял этот образ, Сол вспомнил то, чего он не позволял себе раньше, – его отец обернулся, крепко прижимая к себе Иосифа, и воскликнул на иврите: “Услышь! О Израиль! Мой старший сын будет жить!” И Сол, сорок лет искавший покаяния в этом самом непростительном из грехов, наконец увидел его в лице единственного человека, который мог простить его – четырнадцатилетнего Сола Ласки.

Сол снова споткнулся, восстановил равновесие и, собрав все силы, бросился к оберсту.

Том Рэйнольдс кинулся ему наперерез, протягивая свои длинные пальцы к его горлу. Сол не обратил на него никакого внимания, оттолкнул в сторону со всей силой своих союзников, которые присоединились к нему, и преодолел последние пять футов, отделявшие его от Вилли фон Борхерта.

На мгновение он увидел удивленное лицо оберста, его расширенные от недоумения выцветшие глаза и вцепился в его жилистую шею, опрокидывая кресло и увлекая за собой Рэйнольдса. Все трое рухнули на пол.

Герр генерал Вильгельм фон Борхерт был старым человеком, но его руки все еще сохраняли силу, и он принялся колотить Сола, упираясь ему в грудь и лицо в отчаянной попытке освободиться. Сол не обращал внимания на удары, на колени оберста, молотившие его живот, на сокрушительные кулаки Тома Рэйнольдса, опускавшиеся ему на спину и голову. Используя свою комбинированную силу, Сол сомкнул пальцы на горле оберста и принялся душить его, понимая, что ослабит хватку, только когда эта тварь перестанет дышать.

Вилли брыкался, извивался, царапал руки и лицо Сола, брызжа слюной во все стороны. Его румяное лицо сделалось сначала багрово-красным, потом посинело, он уже задыхался. Чем глубже впивались пальцы Сола в шею проклятого оборота, тем более сверхъестественный прилив сил он ощущал. Каблуками ботинок Вилли барабанил по ножке опрокинутого массивного кресла.

Сол не заметил, как следующей взрывной волной снесло панорамные двери и выбило все окна, осыпав их осколками стекла. Он не заметил, как второй снаряд попал в верхние этажи особняка, тут же наполнив зал дымом, когда занялись старые кипарисовые стропила. Он не заметил, как Рэйнольдс удвоил и утроил свои усилия, царапая, тряся, колотя и пиная Сола, словно какая-то обезумевшая заводная игрушка. Он не заметил, как, хрустя битым стеклом, к ним подошел Тони Хэрод с двумя тяжелыми бутылками “Дом Периньона” и одной из них ударил Рэйнольдса по затылку. Пешка Вилли Бордена, потеряв сознание, отпустила Сола, но продолжала извиваться и вздрагивать от тех лихорадочных нервных импульсов, которые все еще посылал оберст. Хэрод сел на черную клетку, открыл бутылку и стал пить прямо из горлышка. Но Сол и этого не заметил. Он все крепче и крепче сжимал руки на горле фон Борхерта, не обращая внимания даже на кровь, хлещущую из его собственного разодранного горла и капающую на темнеющее лицо и выпученные глаза оберста.

Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Сол осознал, что оберст мертв. Пальцы Сола так глубоко ушли в горло чудовища, что даже когда он заставил себя разжать их, на шее остались глубокие вмятины, словно отпечатки скульптора в мягкой глине. Голова Вилли была запрокинута, дыхательное горло сжато, как пластмассовая трубка, вылезшие из орбит глаза неподвижно уставились в потолок, распухшее лицо почернело. Том Рэйнольдс лежал мертвый на соседней клетке – его застывшее лицо представляло собой искаженную карикатуру на маску смерти своего хозяина.

Сол почувствовал, что последние силы вытекают из него, как жидкость из разбитого сосуда. Он знал, что где-то здесь, в зале, находится и Хэрод и с ним тоже надо разобраться, но не сейчас. А может, в этом и не возникнет необходимости.