ГЛАВА 8

Райли - 16 лет

Я в ярости.

Доктор Бэйли говорит, что когда гнев гноится, мы начинаем искать виноватого. «Гнев — это мелкий дьявол на твоем плече, напоминающий тебе о твоих собственных страданиях», — говорила она мне во время нашего еженедельного приема у психотерапевта. Она сказала мне думать за пределами гнева, который держит меня в плену, смотреть за пределы слабости, которая меня ловит.

Но сейчас я не могу этого сделать.

Кем себя считает Колтон Беннетт? Сравнить меня с мертвым воробьем со сломанным крылом. Он ничего обо мне не знает. Но я знаю, почему он сделал это сравнение. Птицы обычно свободные существа. Но Колтон косвенно напомнил мне, что я в клетке — побежденный воробей. Что такое птица без крыльев? Какая птица не умеет летать?

Мертвая птица.

Мертвый воробей.

Умирающая Райли.

Мои кулаки сжимаются, когда я вспоминаю его насмешки.

Должен сказать, как ты облевала дорогие туфли своего отца, сделало мою ночь более интересной.

Я знала, что мое падение стало развлечением для многих людей. Но услышав это из уст этого придурка Беннета, я одновременно злюсь и чувствую себя униженной.

Я вбегаю в свою комнату и запираю за собой дверь. Слава Богу, я ни с кем не делю свою комнату. Моя двуспальная кровать аккуратно заправлена, а в моей комнате нет ни пылинки, она безупречна. У нас есть уборщица, которая приходит два раза в неделю, но поскольку здесь, в реабилитационном центре Сент-Лукас, делать особо нечего, я трачу время на уборку каждой крошечной щели в своей комнате. Уборка помогает сохранять ясность ума.

Я не задумываюсь, когда убираюсь.

Когда я убираюсь, меня не охватывает чувство стыда или вины.

Мои глаза бегают по комнате, как сумасшедшая, ища что-нибудь — что-нибудь, что можно сломать. Я так зла, мне хочется, мне надо что-то ломать. Врываясь в соседнюю ванную, я останавливаюсь только тогда, когда ловлю свое отражение в зеркале.

Потому что птица потеряла желание выжить. Вот почему ты мне это напоминаешь.

Бледное лицо, красные глаза от слез ярости и покрасневшие щеки. Ужас поглощает меня до такой степени, что меня начинает тошнить, но я проглатываю его.

Мои длинные светлые волосы растрепаны и слегка спутаны на ветру, и я пробегаю пальцами по волнистым прядям. Моя мама никогда не позволяла мне стричь их короче моей обычной длины до талии. Раньше я очень гордилась своими волосами. Длинные, шелковистые и естественно волнистые. Совершенно незнакомые люди делали мне комплименты.

Но потом я вспоминаю, как Колтон накручивал мои волосы на палец и дергал их. Как он так легко, так уверенно протянул руку и коснулся моих волос, как будто имел на это полное право.

Горечь наполняет мои легкие, и я с шумом роюсь в своих ящиках в поисках косметички. Когда я впервые приехала сюда месяц назад, мне ничего не разрешили, кроме нескольких вещей в моей сумке. Никаких электронных устройств и ничего острого не допускалось.

Но затем, после трехнедельного разговора с доктором Бэйли, она убедилась, что я не склонна к суициду. Поэтому некоторые ограничения постепенно были сняты. Два дня назад мне разрешили оставить себе кусачки для ногтей и крошечные ножницы для личного ухода.

Я беру черные ножницы, лежащие на дне моей косметички. Мое сердце почти болезненно колотится в груди. Стук. Стук. Стук.

Я все еще чувствую его теплое дыхание на своей щеке, пока он говорил, насмехаясь надо мной. Он испачкал мои волосы, прикоснувшись к ним. Он запятнал то, чем я раньше очень гордилась. Единственное, что я считала в себе красивым.

Колтон Беннетт запятнал единственное хорошее, что осталось во мне. С его опрометчивыми словами и неосторожными прикосновениями.

Это был мертвый, упавший воробей. Ты умирающая, падшая принцесса. Слабая добыча в мире, наполненном опасными тварями.

Поднеся острый кончик к волосам, я рассмотрела светлые пряди. Я не позволяю себе обдумывать свои действия.

Яд скользит по моим венам, как кислота, сворачиваясь под моей плотью и гноясь в порах. У меня перехватывает дыхание, и тело содрогается от болезненного рыдания.

Резать. Резать. Резать.

Я небрежно стригу волосы.

Голос моего отца эхом раздается в моих ушах. Ты уезжаешь сегодня вечером. Переоденься, собери сумку и убирайся с моих глаз, Райли.

Резать. Резать. Резать.

Я до сих пор слышу насмешки Джаспера. Ты упала так низко, что даже не можешь подняться обратно. Оглянись вокруг, Райли. Ты теперь шутка.

Резать. Резать. Резать.

— Ты больна, — сказала моя мать с отвращением в голосе.

Резать. Резать. Резать.

Ножницы выпадают из моей руки и с грохотом падают на стойку. Волосы заполняют раковину, некоторые упали на пол в ванной. Мое сердце учащается, и в подложке живота возникает опасная дрожь. Но я отгоняю эту мысль.

Исчезли мои красивые волосы длиной до пояса. Они растрепаны и неровны, их длина теперь чуть ниже подбородка. Что-то в затылке подсказывает мне, что нужно исправить это, привести себя в приличный вид. Чтобы отрезать неровные части и сделать их ровными.

Я почти представляю себе неодобрительный взгляд матери и уничтожающий взгляд отца. Месяц назад я бы изо всех сил старалась сделать что-нибудь, чтобы доставить им удовольствие.

— Уже не так красиво, да? — Я шепчу себе, все еще глядя на свое отражение.

Я отталкиваюсь от раковины и иду обратно в спальню. Ныряя под одеяло, я сворачиваюсь калачиком на кровати и закрываю глаза.

Прямо сейчас — впервые я чувствую себя свободной.

Свободный от ожиданий моих родителей и жестких стандартов мира.

Моя ценность не будет оцениваться исключительно по тому, что они видят.

Мне не обязательно быть идеальной.

Мне не обязательно быть красивой.

Я могу быть просто собой…

***

Взглянув на лица каждого, я могу сказать, что нас всех заставили это сделать. В кабинете арт-терапии мы все сидим на пышном ковре разорванным кругом. Большие окна выходят на океан, и я слышу, как волны разбиваются о камни. Чем больше я прислушиваюсь к этому, тем легче услышать почти симфонию между ними. Волны разбиваются о скалы — с приятными приветствиями и отвратительными прощаниями.

Я думаю, худшее, что они могут сделать в реабилитационном центре, это заставить нас войти в эти дурацкие круги общения. Я имею в виду, кто хочет говорить с совершенно незнакомыми людьми о наших травмах?

Это чушь собачья, и с выражением чистого раздражения на лицах все они искренне с этим согласны. Но доктор Бэйли считает, что нам нужно найти «дружбу» и «общение». Опять чушь.

Общение и друзья — вот что привело меня сюда в первую очередь.

— Доктор Бэйли сказала, что эти кружки должны стать для нас фундаментом, — начинает одна из девушек. Наше внимание приковывается к ней, и она нервно откашливается. Кажется, она здесь самая старшая. — Хм, чтобы укрепить систему поддержки между сверстниками и снова научиться доверять.

Другая девушка усмехается.

У меня перехватывает горло от ее слов. Как снова доверять.

Я доверяла Джасперу.

Я доверяла своим родителям.

Я доверяла своим друзьям.

В итоге? В итоге я осталась одна.

Здесь, в этом холодном месте. Я ненавижу это. И я ненавижу всех, кто меня сюда поместил.

— Меня зовут Оливия, — продолжает она, расчесывая пальцами свои густые волнистые волосы. Мои до сих пор рыхлые и неровные с тех пор, как я неосторожно срезала их две недели назад.

Ее темные глаза с тревогой перемещаются между нами. Должно быть, тяжело быть человеком, который может растопить лед среди нас шестерых. Она пытается завязать разговор, как и предложила доктор Бэйли. 

— Я здесь, потому что пристрастилась к героину. Я была здесь два года назад, но через несколько месяцев у меня случился рецидив. Поэтому я снова здесь. На этот раз я хочу поправиться.

Девушка, которая насмехалась, крошечная азиатка с фиолетовыми волосами и губами, накрашенными темно-красной помадой. 

— Ты целуешь ее в задницу? Доктор Я-хочу-вылечить-тебя?

Оливия вздрагивает, опуская взгляд. Ее плечи опускаются в отвергнутой позе.

— Эй, не знаю, как насчет Оливии, но я обязательно поцелую задницу доктора Бэйли. У нее классная задница, — вступает другой голос, на этот раз с сильным немецким акцентом.

— Иу, ты любишь бабушек?

— Доктору Бэйли максимум 35 лет. И она горячая штучка, ясно?

— Я склонна к суициду.

Все замолкают, комната наполняется тишиной. Поворачиваемся к девушке в дальнем углу, справа от меня. Теперь, когда наше внимание сосредоточено на ней, она издает резкий насмешливый смешок. 

— У меня каким-то образом за последние две минуты выросли две головы?

— Нет, — шепчу я.

— Меня зовут Стеффи, — продолжает она, закатывая длинные рукава и показывая нам серебристые шрамы на руках. Что-то новое, что-то поблекшее. Но каждый из них рассказывает свою трагическую историю. — Впервые я подумала о самоубийстве, когда мне было одиннадцать. Я думала, что это будет самый простой побег от сводного брата.

Фиолетововолосая, сидящая рядом со Стеффи, придвигается ближе к ней.

— Меня зовут Эн Чжон. Нет, у меня не американское или упрощенное английское имя. Я - Эн Чжон, вот и все.

Ее рука скользит по волосам, накручивая фиолетовую прядь на указательный палец. 

— У меня тяжелое посттравматическое стрессовое расстройство, потому что… мой парень был торговцем людьми. Случилось дерьмо, я сбежала, а он мертв. 

Когда никто не говорит ни слова, Эн Чжон тычет пальцем в бицепс девушки рядом с ней. 

— Твой ход.

— Я Милли, — представляет она себя, ее голубые глаза бегают по нам всем. Как будто она внимательно изучает каждого из нас. — Я немка. У меня биполярное расстройство и депрессия. — Ее взгляд наконец, останавливается на мне, и она указывает: — Твой ход.

Блядь, что я здесь делаю? Моя голова тяжелеет, и кажется, что земля подо мной движется. Мой язык кажется толстым во рту, и я пытаюсь сглотнуть, но создается впечатление, будто все функции моего тела перестали работать.