Джесон понятия не имеет, навещал ли ее в его отсутствие какой-нибудь блудник, но он, разумеется, не имеет права спрашивать ее об этом. («Поискать доказательства? Пятна на постели? Следы на ляжках? Не будь варваром!») Он знает: даже если к ней никто не приходил сегодня ночью, она постарается создать впечатление, что кто-то был, а если кто-либо приходил и дал ей только умеренное удовольствие, она, несмотря на это, будет улыбаться так, словно побывала в объятиях Зевса. Он знает повадки своей жены.

Дети выглядят умиротворенными. Им от 2-х до 8-и лет. Скоро они с Микаэлой обзаведутся еще одним. Пять малышей — прекрасно для семьи, но Джесон свои обязанности на алтаре жизни видит в творении жизни. Когда кто-то перестает расти, он начинает умирать; это суть человеческого существования, а также популяции городского гиганта, констелляции городов, континента и, наконец, мира. Бог есть жизнь, а жизнь есть Бог.

Он ложится рядом с женой и засыпает.

Ему снится, что Микаэлу приговорили к Спуску за антиобщественное поведение. Ее бросают в Спуск. Мэймлон Клавер выражает ему свое соболезнование. «Бедный Джесон», — шепчет она. У нее прохладная белая кожа, тонкие черты лица; от нее исходит аромат мускуса; она полна самообладания. Ей еще нет семнадцати лет, как же она может быть так недосягаемо совершенна? «Помоги мне избавиться от Сигмунда, и мы будем принадлежать друг другу», — говорит она. Глаза у нее яркие, озорные, побуждающие его стать ее избранником. «Джесон… — шепчет она, — Джесон, Джесон, Джесон…» В ее голосе нежность, она ласкает его тело…

Весь в поту, дрожа от ужаса, Джесон просыпается, едва не впав в непотребный экстаз. Он садится и прибегает к одному из способов покаяния за непристойные мысли.

«Боже мой! — думает он. — Боже мой, боже мой, боже мой! Я не хотел этого. Это все мое подсознание. Мое чудовищное подсознание, освобожденное от оков». Он заканчивает психологическое упражнение и ложится снова. На этот раз он видит безобидные сны.

Утром мальчики стремглав убегают в школу, а Джесон готовится идти в свою лабораторию.

Вдруг Микаэла замечает:

— Разве это не знаменательно, что ты, когда идешь на работу, спускаешься вниз, а Сигмунд Клавер подымается наверх в Луисвилль?

— Господи, что ты хочешь этим сказать?

— Я вижу в этом символическое значение.

— Символический мусор. Сигмунд — городской администратор, и он сидит там, где все администраторы. Я же — историк и спускаюсь к историкам. Ясно?

— Разве тебе не хотелось бы переехать в Луисвилль?

— Нет.

— Разве у тебя нет самолюбия?

— Разве нам плохо здесь? — спрашивает Джесон, едва сдерживаясь.

— Почему Сигмунд сделал карьеру уже в 14 или 15 лет, а тебе уже 26, а ты все еще только многообещающий?

— Сигмунд честолюбив, — спокойно отвечает Джесон, — а я нет. Возможно, это наследственное. Сигмунд выслуживается и выигрывает. Большинство же людей не таково. Выслуживание выхолащивает, Микаэла. Выслуживание примитивно. Помилуй бог, что плохого в моей карьере? Что плохого в том, что живем в Шанхае?

— Одним этажом ниже, и мы жили бы в …

— В Чикаго. Могу я, наконец, идти?

Он покидает дом. Как знать, не должен ли он направить Микаэлу в Успокоительное ведомство для психопригонки к реальности. Уж очень тревожно опустился ее порог «возражение-одобрение», а уровень «надежды» беспокойно возрастает. Джесон прекрасно отдает себе отчет, что с такими симптомами следует бороться сразу, пока они не вышли из-под контроля и не привели к антиобщественному поведению и дематериализации в Спуске. Наверное, Микаэла нуждается в услугах нравственных инженеров. Но он отбрасывает мысль о вызове работника Успокоительного ведомства.

— Мне почему-то не нравится мысль о том, что кто-то станет копаться в психике моей жены, — ханжески произносит он, а насмешливый внутренний голос подсказывает ему, что он не принимает мер к Микаэле потому, что тайно желает видеть, как она станет настолько антиобщественной, что ее вынуждены будут сбросить в Спуск.

Он входит в лифт и заказывает 185-й этаж. В Питтсбург. В состоянии невесомости он пролетает сквозь города, образующие гонаду 116: Чикаго, Эдинбург, Найроби, Коломбо…

Сорок этажей составляют один город. Двадцать пять городов гонады 116 заключают в себе последовательные слои громадного сверхгорода — башни из сверхнапряженного бетона трехкилометровой высоты, самостоятельной единицы, заселенной более чем восемьюстами тысячами человеческих существ. В большинстве городов гонады от тридцати до сорока тысяч людей, но есть и исключения. Луисвилль — фешенебельное местопребывание городских администраторов — заселен редко; роскошь является компенсацией, предоставляемой администраторам за должностные тяготы. Рейкьявик, Варшава и Прага — три придонных города, где живет обслуживающий персонал и простые разнорабочие, — перенаселены; теснота там считается выгодной. Все продумано с учетом максимальной пользы.

Гонада 116 выглядит примерно так: ее центральный обслуживающий сердечник обеспечивает свет, свежий воздух, тепло, холод и т.п. Большая часть пищеприготовительных работ возложена на централизованные кухни. На глубине четырехсот метров под земной поверхностью находятся вспомогательные службы: мусорные прессы, фабрики для переработки отбросов, градирня, силовые генераторы и все остальное, без чего невозможна жизнь гонады. Пища — единственное, что поступает извне, из сельскохозяйственных общин, расположенных за пределами городской зоны. Здание, в котором живет Джесон, является одним из более чем пятидесяти идентичных сооружений, составляющих Чиппитскую констелляцию, население которой в этом, 2382-м году достигло 41 миллиона. В мире много таких городских объединений: Бошвош, Сэнсен, Шанконг, Бокарас, Вайнбад, а общая численность человеческого населения Земли перевалила за 75 миллиардов. Благодаря новой, вертикальной, компоновке городских жилых массивов остается вполне достаточно земли для удовлетворения потребности в продовольствии большого количества людей.

По мере того как лифт спускается вниз, Джесон чувствует успокоительную надежность здания вокруг него. Гонада — его мир. Он никогда не бывал за ее пределами. Да и зачем? Его семья, его друзья, вся его жизнь здесь, в городе. Его город располагает театрами, стадионами, школами, больницами, молитвенными домами. Его информтер дает ему доступ к любым произведениям искусства, которые считаются благотворными для человеческой психики. Насколько ему известно, никто не покидал здания, за исключением тех, кому по жребию выпало переселиться в новую, несколько месяцев назад открывшуюся гонаду 158 и кто, конечно, никогда уже не вернется обратно. Существует, правда, молва, что городские администраторы ездят по делам из здания в здание, но Джесон далеко не уверен в том, что это действительно так, он не видит нужды в таких путешествиях. Разве не существует систем дальней связи, соединяющих гонады и способных передать всю относящуюся к делу информацию?

Это великолепная система. Как историк, имеющий привилегию пользоваться записями догонадской эпохи, он лучше, чем другие, понимает, как она совершенна. Он представляет себе хаос, царящий в прошлом. Ужасающую свободу — отвратительную необходимость делать выбор. Небезопасность. Беспорядок. Отсутствие плана. Бесформенность содержания, смысла жизни.

Джесон достигает 185-го этажа и проходит по сонным коридорам Питтсбурга в свой кабинет. Скромная комнатенка, но он любит ее. Блестящие стены, фреска над его столом. Необходимые «инфо» и экраны.

На столе лежат пять маленьких сверкающих кубиков, каждый из которых вмещает содержимое нескольких библиотек. Вот уже два года он работает с этими кубиками. Его тема — «Гонада как социальная эволюция; характеристики нравов, определяемых общественной структурой». Он пытается показать, что переход к гонадскому обществу вызвал фундаментальные преобразования человеческой психики. Во всяком случае, психики западного человека, который приобрел азиатские черты характера, тогда как прежде агрессивные индивидуумы приспособились к требованиям новой среды. Заметен более мягкий, более покорный характер ответных реакций на события; отказ от старой экспансионистски-индивидуальной, как бы отмеченной территориальным честолюбием философии, от захватнического склада ума и инициаторства и переход к общественному экспансионизму, выражающемуся в методичном и неограниченном возрастании численности человеческой расы. В некотором смысле произошла определенно психическая эволюция — сдвиг к приятному, к жизни человеческого муравейника. Недовольные такой системой выродились поколения назад. А мы, те, кто избежал Спуска, приняли неумолимость системы. Да! Да!