– Если и я не усну, – проворчала она. Леон кинул из спальни на пол одеяло.

– Кому-то из вас придется спать на них. Утром определишь ее куда-нибудь, Мария.

– На улице д'Исоар есть детский садик.

– Полегче, Мария. Ты ведь тоже была когда-то молодой.

– Но не таким скелетом, как она.

– Мне бы надо было тебя сфотографировать, когда ты только приехала из своей благословенной Андалузии. Мария улыбнулась, глядя на Коэна.

– А ты уже так быстро собрался? Скоренько поднял la pistola? Дай же девочке поработать.

– Не нравится мне все это.

– А ты думаешь проституткам нравится? Тереза с отрешенным видом уже расстегивала ему рубашку. Увидев его рану, она помедлила, потом стащила с него брюки и принялась целовать и работать языком.

Он убрал волосы с ее груди. Маленькие коричневые соски были мягкими; он ласкал их, пока они не сделались упругими. Ее волосы щекотали ему живот; он провел руками по изгибу ее талии, чувствуя плавный переход к бедрам.

– Какая у тебя нежная кожа, Тереза.

– Такой меня создал Господь.

Он скользнул пальцами по пушистому каштану внизу живота, опускаясь ниже по шелковистой коже ее ног, мягче и теплее, чем дамаск, и еще более гладкой. Он не мог миновать ложбинку между ее ног; осторожно раздвинув спутанные волосы, он провел по ней пальцами. Встав над ним на колени, она начала раскачивать головой, едва касаясь спускавшимися волосами его пениса. Подавшись вперед, она слегка уперлась в него своей ложбинкой и стала водить по нему губами, отодвигаясь каждый раз, когда он хотел проникнуть в нее.

Обхватив рукой бедра, он приподнял ее так, что мог слегка скользить по ее раскрывшимся губам, чувствуя, как они влажнеют от этого мягкого трения. Она вздохнула, закусив губу, когда он опустил ее на себя, и начала, слегка приподнимаясь, вращать бедрами, медленно пропуская его все глубже и глубже, пока он с силой не проник в самые ее глубины, и она, вздрогнув от боли, не дернулась вверх.

– Быстрее, – выдохнул он, – я не могу остановиться.

Приподнявшись, она продолжала круговые движения, отталкивая его каждый раз, когда он устремлялся вглубь, дразня его снова и снова, втягивая свой плоский, как у школьницы, живот при каждой его попытке. Волосы, свисая как вуаль, прикрывали ее грудь с поблескивавшим на ней крестиком. Взгляд – по-прежнему отрешенный, пока он, охваченный оргазмом, не ворвался в нее. Порывисто выдохнув, она сползла с него.

– T'as une cigarette? – спросила она Марию.

– Non.

Она повернулась к Коэну; он покачал головой.

– Merde. Где здесь туалет?

– Средняя дверь в холле. Не разбуди Леона.

– Судя по тому, как он трахается, он до Пасхи не проснется. – Тереза прошла через холл, от верхней лампы на ее худые щеки падала тень.

– Когда я только встретила Леона, – зевнув, сказала Мария, – он трахал меня четыре раза подряд. Сказал, что я подаю надежды.

– Странно все это.

– Стоит посмотреть, как это у нее получится. Коэн вытянулся на грубом одеяле. Тереза, свернувшись комочком, легла к нему спиной. Они укрылись другим одеялом и, словно соскользнув по склону усталости, быстро погрузились в темноту.

Он проснулся, когда Тереза переступала через него.

– У меня что-то с мочевым пузырем, – сказала она, возвращаясь; из туалета доносилось журчание воды. – Это оттого, что я спала на холодному полу.

– Мне жаль, что все так вчера получилось.

Она фыркнула.

– С чего это?

– Мало удовольствия, когда это так происходит.

– Жизнь не всегда такая, как хочется. – Она засопела.

Ему не спалось. «А вдруг у меня ничего не выйдет и весь этот ужас окажется бессмысленным? Все эти смерти забудутся, и о них так никто и не узнает. Если за мной так охотятся, то удалось ли Полу убежать?»

Утреннее солнце проникло сквозь пыльные окна; комната наполнилась уличным шумом.

– Ну теперь ты трахнешься со мной? – спросил Коэн Марию, когда они, сидя в кафе на углу, пили кофе с булочками.

– Ты только об этом и думаешь.

– У тебя же должен быть возлюбленный.

– Леону это не нравится.

– А ты всегда делаешь то, что ему нравится?

– Конечно. – Она приподняла бровь. – Он защищает меня от полиции, от мафии.

– Как же он тебя защищает от полицейских?

– А ты не знаешь? – Она вытерла губы рукой. – Они завозят наркотики, а он распространяет их. Всем это известно. – Она по-детски улыбнулась. – Ты слишком любопытен.

– Дурацкая привычка.

– С Леоном она может оказаться роковой.

– Это, знаешь, как в пословице: «У кошки девять жизней, но губит ее любопытство». Как-то я сунул нос туда, куда не многим следует соваться. В результате погибло семь моих друзей. Один еще, может быть, жив. Я – девятый. Все мои беды от любопытства.

– У нас в Андалузии нет такой пословицы. – Тряхнув головой, она откинула волосы назад. – И все-таки тебе везет.

– Мне так и говорят.

– Но ты такой наивный. Сейчас тебе себя жалко, ты весь в себе, как мальчик, впервые переспавший с женщиной. Сама невинность, как будто с тобой никогда ничего не случалось в жизни.

Он наклонился к ней через столик, стараясь перекричать шум автобуса.

– Слишком много всего произошло со мной.

– Да ну! Ты просто играешь в бедность. Когда тебе это надоест, ты вернешься в Америку, сядешь в свою машину и тебе не надо будет заботиться о еде. Ты знаешь, мой брат в Андалузии молится, чтобы у него не было детей: боится, что они возненавидят его так же, как он ненавидит нашего отца.

– А он ненавидит его?

– Claro que si! Потому что благодаря ему он узнал голод и нищету Андалузии. Когда я была маленькой, calentorro, я просила по средам милостыню на рынке или по воскресеньям, сидя на бетонных ступеньках перед церковью, а богато одетая благочестивая публика обходила меня, грязную маленькую цыганку, словно крысу, раздавленную на тротуаре.

– Ты думаешь, что я не слишком много страдал?

– Ты страдал? Ха! Страдания – это роскошь. Страдают даже богатые. Я имею в виду то, когда каждый день настолько труден, что многим не под силу пережить это. – Она схватила его за руку. – Я не на тебя сержусь, calentorro, а на то время. – Она оттянула свой свитер кончиками пальцев. – Посмотри – теперь у меня чистая одежда, еда. – Показав на свои блестящие черные волосы, она улыбнулась. – Нет вшей! – Она облокотилась на стол, стукнув по нему браслетами. – Мне не надо ходить пешком – я могу сесть на автобус! И никто из моей семьи больше не голодает. Si! Впервые на моей памяти. – Она положила ногу на ногу, задев при этом стол. – А ты выдумываешь трудности, когда Леон хочет помочь тебе.

Он внимательно рассматривал ее полное прелести юное лицо: нос с миниатюрной впадинкой переносицы, заканчивавшийся тонко очерченными ноздрями, широко расставленные мавританские глаза цвета спелых маслин на смуглой коже, сверкающие зубы, плавно изогнутые черные брови, аккуратные, точно вылепленные раковины, уши, прикрытые блестящими волосами, изящная, по-цыгански слегка выступавшая вперед нижняя челюсть придавали ей беспредельно доступный и вместе с тем необъяснимо загадочный вид. Произнося слова, она шевелила губами своего маленького ротика так, словно искала косточки в виноградинках.

– Ты не слушаешь, – сказала она.

– Ты подробно описала, как мне здорово повезло.

– Alors, ты согласен или нет?

– Конечно нет.

– Почему?

Он взял ее за руку.

– Мария, я благодарю тебя за ночлег. Через день-два я должен уехать. Знаешь, в Африке один тип пытался принудить меня спать с ним, и мне пришлось ночевать в порту.

Там-то меня ограбили и порезали. Кроме того, мне все здесь кажется пошлым.

– Пошлым? – Она засмеялась. – На мой взгляд, пошлость – это когда клиент лезет мне языком в ухо. Я тут же с ним прощаюсь.

– Почему?

– Просто мне не нравится этот звук.

Он смотрел на нее со все большим уважением и восхищением.

– Ты тоже невинна, моя сестра милосердия.