4. Питер

4. Питер

Внутри у Питера Криафола был узел, невероятно запутанный. День за днем он распускал стежки. Иногда у него распускались нитки разных цветов. Иногда он вспоминал картины — дом на холме, дерево, пораженное гнилью, безжизненное тело, топор, торчащий из его груди. Он распутывал клубки нитей из прошлых жизней и забытых «я», запутываясь в бесконечных сетях памяти, пока не перестал различать, что было реальным, а что — у него в голове.

Он знал: ему было пять лет, когда он впервые увидел зверя. Это было самое раннее воспоминание из его жизни. Он помнил серый цвет, апрельский дождь, который шел несколько дней подряд. Он выслеживал саламандру на берегу весеннего пруда, его носки промокли насквозь, а колени потемнели от грязи. Он и не подозревал, что забрел слишком далеко от дома, пока не загорелся зеленый свет. Сначала он подумал, что, возможно, наступила ночь, но потом поднял глаза и увидел, что лес тяжело нависает над ним.

Лес Уиллоу-Хит всегда казался ему зловещим, но в тот день тени между деревьями смотрели на него с явной угрозой. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что он видит вовсе не тень, а существо. Выше человеческого роста. Уже корня. Пальцы длинные и с двумя суставами. Первым побуждением Питера было бежать. Как можно дальше и быстрее — назад, на ферму, к желтоватому теплу кухни Уэстлоков.

Но потом существо заговорило.

— Питер Криафол, — прошептал он, и внезапно Питер вспомнил, что так его зовут. Что у него, маленького потерянного мальчика из Уиллоу-Хит есть имя. Бледный и тихий, как привидение. Путался под ногами в доме, битком набитом незнакомцами, и никогда не был уверен, кому из них он принадлежит. Если он вообще кому-то принадлежал, или просто появился однажды, маленький и злой, роющийся в кухонных шкафчиках.

Более того, он помнил, как умирал. Снова и снова, один прерывистый вздох за другим. Стоя там, в тени леса, казавшийся маленьким на фоне грозового неба и этого ужасного, огромного зверя, он почувствовал, как ледяные пальцы страха впервые сжали его маленькое горло.

— Откуда ты знаешь, кто я? — спросил он, и дрожь в его голосе тут же потонула в стуке дождя по листьям.

Окруженный деревьями, зверь наклонил голову.

— Мы с тобой прилетели сюда по небу, вместе. Помнишь?

Он покачал головой. Он не мог вспомнить ничего, кроме Уиллоу-Хит.

— Прошло слишком много лет, — сказал зверь. — Мне пора возвращаться домой. И тебе тоже. Твоя мама ждет.

И тогда, именно тогда, Питер вспомнил, что у него была мать. Он помнил тишину, щелканье, жужжание ткацкого станка, отдаленное журчание ручья. Ощущение, когда тебя укачивают, чтобы ты заснул. Мать, такая, какая была у Уайатт. Кто-то, кто лечил его царапины, целовал в макушку и пел ему песни. В этот момент, когда деревья возвышались над ним, как часовые, она казалась очень, очень далекой отсюда.

Закутанный в темную мантию зверь искоса наблюдал за ним, его удлиненный череп поворачивался на шарнирах.

— Ты бы этого хотел? Увидеть свою мать? Вернуться домой? Ты, должно быть, ужасно устал умирать. Я могу сказать, что тебе нужно делать, чтобы жить. Это очень просто.

***

Он проснулся от телефонного звонка.

«Это всего лишь сон», — сказал он себе. Воспоминания о другом человеке из прошлой жизни тянулись за ним по пятам в реальный мир. В доме был только один телефон, и он не работал уже много лет.

Теперь Питер рвался из цепей, отчаянно надеясь услышать хоть какие-то намеки на то, что Уайатт поднимается наверх. В ту последнюю роковую ночь перед тем, как она ушла навсегда, он планировал довести дело до конца — вонзить лезвие ей в живот и дать ей истечь кровью, как поступала с ним ее семья в течение многих лет. Унести ее в рощу и позволить зверю насладиться последними ударами ее сердца. Последнее кровавое подношение в обмен на его свободу.

Но когда пришло время сделать свой ход, он заколебался.

Где-то над головой зашипел чайник. Пара ботинок застучала по деревянному полу. Фермерский дом застонал от движений Уайатт, старые кости переместились на корточки. Она поднялась наверх несколько часов назад, вероятно, чтобы позвонить матери, и с тех пор не возвращалась. Не для того, чтобы отпустить его. Не для того, чтобы задать вопросы. Не для того, чтобы пялиться.

Минуты текли незаметно, день из золотого превратился в красный, а затем в фиолетовый, лунный свет тонкими серебряными бликами лился в окна. В конце концов — это было невероятно — Питер заснул, его руки были напряжены до предела, а голова полна снов.

Она была рядом, когда он снова проснулся. Он ощущал ее присутствие, как синяк, будто она избивала его до костей.

— Питер, — сказала она, уже не в первый раз. — Проснись.

Он не торопился, крепко зажмурил один глаз и приподнял голову, которая до этого лежала у него на груди. Прямо под ним стояла Уайатт, закутанная в белый свитер, пропитанный молью, и сжимала журнал в кожаном переплете, как щит. Страницы раскрылись веером, обнажив поля, набитые расплющенными веточками клевера. В ее карих глазах было что-то настороженное, в том, как она привставала на цыпочки, словно лань, готовая взлететь.

Он сразу понял: что-то изменилось.

Когда она впервые обнаружила его подвешенным в темноте, она была в бешенстве, отчаянно пытаясь найти способ освободить его. Теперь же искоса смотрела на него, будто он был волком, с которым она столкнулась в лесу. Будто одно неверное движение могло заставить его броситься на нее.

— Я не смогла связаться с мамой, — сказала она голосом, достаточно ровным, чтобы казаться мертвой. Когда он молча посмотрел на нее, она вздохнула. — Последние несколько часов я разбирала вещи отца. Искала ответы.

— Что-нибудь нашла?

— Не знаю, — спросила она. — Ты мне скажи.

Она перевернула страницу, все еще настороженно глядя на него. Сушеная лобелия рассыпалась к их ногам голубоватыми крошками.

«Эта зима самая холодная за всю историю наблюдений», — прочла она, и в голосе девушки он услышал слова ее отца. — «Сосульки свисают, как клыки, почти касаясь сугробов. По ночам температура опускается значительно ниже нуля. Уже дважды мальчик спрашивал, можно ли ему зайти внутрь. На этот раз Теодора отказала ему. Она не доверяет ему. Она не хочет, чтобы он был рядом с Уайатт. И все же я знаю, что это ее гложет. В канун Рождества я застукал ее за тем, как она набивала четвертый чулок вещами моего детства, которые нашла на чердаке».

Она, прервавшись, глазами пробежала оставшуюся части отрывка. Он не нуждался, чтобы она читала ему вслух; Питер прекрасно помнил ту зиму. Он проснулся в крошечном домике священника с мансардой, где спал, с затекшими мышцами после очередной ночи, проведенной в дрожащей постели. Потом спотыкаясь, забрел в часовню и обнаружил на окнах ледяные заросли папоротника, а на алтаре — одинокий чулок. Это было своего рода молчаливое причастие — неохотное подношение из маленьких зеленых армейских человечков и пластиковых йо-йо, и сладостей, завернутых в фольгу.

С тех пор традиция продолжалась каждый год. Каждое Рождество он просыпался с чулком, набитым безделушками, с чувством вины, засунутым в вязаный носок. Остаток своего одинокого утра он проводил, стоя на замерзшем берегу мельничного пруда, засунув ноги в ботинки, которые были на два размера больше, чем нужно. Он оставлял свои подарки один за другим тонуть подо льдом. Он не хотел бейсбольных карточек, машинок «Хот Вилс» и желтых йо-йо с узелками.

Он хотел, чтобы у него была мать, которую он не забывал. Теплый дом.

«Сестра Теодоры звонит днем и ночью», — продолжила Уайатт, и шуршание переворачиваемой страницы вызвало у него раздражение. — «Она утверждает, что видела во сне худшее… что-то в лесу разговаривает с мальчиком. Скоро оно покинет свой дом в тени и придет за всеми нами. Джозеф Кэмпбелл и другие призвали вернуться к старым порядкам. Говорят, что только тотальное пожертвование сможет умиротворить зловещую тьму, но я в этом не уверен. Одно совершенно ясно: мальчик продолжит расти, если я ему позволю. Однажды его замешательство перерастет в гнев, и он захочет отомстить за то, что с ним сделали. В моей власти положить этому конец, заткнуть пасть аду и подчинить мальчика одним кровавым ударом. Но что станет со мной, если я заберу жизнь ребенка? Если я начну цикл заново?»

— Остановись, — сказал Питер, и она остановилась, закрыла дневник, будто он мог рассыпаться под ее большим пальцем, его края резали ее по живому. Не поднимая на него глаз, она водила пальцем по фирменному рисунку пеликана на кожаной обложке.

— Забавно, — сказала она так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать ее. — Я всегда думала, что Билли Дикон — твой отец. Разве это не смешно?

Она посмотрела на него, и он обнаружил, что часть ее настороженности исчезла. На смену ей пришло что-то мягкое и умоляющее. Он знал, чего она хотела… объяснений по поводу множества страниц похожих записей, которые она, вероятно, просматривала наверху. Она хотела ответов. Хотела признаний. Ей хотелось разматывать его секреты, клубок за клубком, разбирать их по частям, пока он не станет хорошим и основательно потрепанным.

Он не уступал ей ни на дюйм.

— У него были такие же голубые глаза, как у тебя, — ее голос дрожал в тишине подвала. — Он каждый год приезжал на саммит, и мы все лето избегали его, как чумы. Всякий раз, когда он заставал тебя возле дома, он так сильно надирал тебе уши, что они оставались розовыми до конца дня, — ноготь ее большого пальца впивался в рельефные стигматы, выгравированные на груди пеликана, покрытой перьями. — Раньше я думала, должно быть, ужасно — иметь такого отца. Что, может быть, не так уж и ужасно, когда тебя игнорируют.

Он не осознавал, что прикусил щеку изнутри, пока не почувствовал вкус крови. Он проглотил ее, в ушах у него звенело.