Проявляя терпение, Джон протягивает мне большую мозолистую руку, и я позволяю ему отвести меня обратно к свежезастеленной постели.

Без колебаний проскальзываю на середину, освобождая ему место. Я так нуждаюсь в нем, что готова умолять его, но мне не приходится. Он идет за мной в постель и, когда я прижимаюсь к нему, накрывает нас одеялом. У меня влажные волосы и, прежде чем обнять меня, он поднимает их и перекидывает через плечо.

Мы не говорим ни слова, ни один из нас не хочет обсуждать его присутствие в моей постели, хотя в моей голове уже достаточно прояснилось, чтобы полностью осознавать это.

— Стеллс? — шепчет он спустя мгновение.

— Хм-м?

— Раньше ты сказала, что о тебе никто никогда не заботился... — Он умолкает, когда я напрягаюсь, уже полностью проснувшаяся и в некомфортном состоянии тревоги. Джон сжимает мое плечо, прижимая к себе. — Что случилось с твоей семьей? Ты не обязана рассказывать, но... — Он пожимает плечами, явно недоумевая.

Он прав. Я не обязана ему ничего не рассказывать. Моя жизнь — мое дело. Но в отличие от остальных он здесь, заботится обо мне. И если я хочу завести друзей, должна научиться впускать их за внутренние стены, которые выстроила.

Облизнув пересохшие губы, медленно отвечаю:

— Моя мама умерла, когда мне было одиннадцать.

— Детка... — Джон с нежностью кладет руку мне на затылок. — Я не знал. Мне жаль.

Я пожимаю плечами и ковыряю ворсинку на его футболке.

— Невыявленная сердечная патология. Это отстойно, но такова жизнь. — Глотать чертовски больно. — До тех пор мой отец не появлялся на горизонте. В основном, потому что бродяжничал. А после маминой смерти он объявился и забрал меня жить к себе в Нью-Йорк.

На секунду я вижу своего отца таким, каким он был в те далекие дни: выцветшие рыжие волосы, всклокоченная борода, тощий, как черт.

— Мой отец совершенно растерялся, не зная, что делать с убитым горем ребенком. Он научил меня всему, что знал сам: как очаровывать людей, как заставить их делать то, что он хочет, даже не осознавая этого. Мой отец — мошенник, и я научилась этому у него. Только я старалась не быть похожей на него, никогда не пользоваться чужими благами.

Быстро моргая, я хватаюсь за складки футболки Джона.

— Когда мне исполнилось восемнадцать, он ушел. Работа была сделана, он свободен.

— Господи. — Джон сжимает меня в крепких объятиях. Я позволяю ему это, потому что слишком сильно нуждаюсь в них. Его грудь крепкая и теплая, и под щекой я чувствую мерное биение его сердца.

— Это было... ладно, это было дерьмово, — признаю я с болезненным смешком. — Но я пережила.

— Конечно, ты это сделала. Ты — крутышка, Стелла-Кнопка.

Фыркнув, я отстраняюсь, и он отпускает меня, сдвигаясь немного, пока мы оба снова не оказываемся удобно лежащими бок о бок. Душ и это уродливое путешествие по дорожке воспоминаний утомили, и мои глаза закрываются.

Джон, кажется, понимает, что мне нужен перерыв, потому что начинает петь, его голос мягкий и низкий. Звук прокатывается по мне, как нежная рука, и что-то внутри со вздохом успокаивается. Мне никогда раньше не пели. Я, вероятно, возненавидела бы, окажись на его месте кто-то другой, или мысленно отпускала бы шутки о том, как это паршиво. Но Джон — это не просто кто-то. Его голос — это его душа. Я впитываю красоту этого голоса и позволяю ему вести меня туда, куда он хочет.

Рукой снова скольжу под его рубашку в поисках упругой кожи. Мужчина льнет к прикосновению, зарывая пальцы в мои волосы.

В его руках я чувствую безопасность и защищенность, словно здесь мой дом. Однако тихий голосок в голове сомневается, не является ли это странным сном. Джон обожаем миллионами, люди платят, чтобы услышать его голос, а он поет для меня. Как мы пришли к этому?

Я плыву по течению, прислушиваясь к горько-сладкому ритму, когда он начинает петь «Уснувшие» группы The Smiths.

— А разве эта песня не о самоубийстве? — спрашиваю, не подумав.

Джон замолкает, и я ощущаю, как напрягается его пресс.

— Да? — Выходит как вопрос, почти извиняющийся и немного осторожный, словно он ожидает нравоучений. — Или просто о смерти. Тяжело сказать, когда речь идет о Моррисси.

— Он довольно бодрый парень, — бормочу, думая о солисте The Smiths, который известен своей плаксивостью в радостный день.

Из груди Джона вырывается низкий смех.

— Ты знаешь о The Smiths?

— «Я человек» — одна из моих любимых песен. — Я провожу рукой по его боку. — В пятнадцать, когда была погружена в подростковую тревожность, слушала ее по кругу.

— Правда, что ли? — Его голос хриплый и нежный. — Что тревожило тебя, Кнопка?

Дергаю плечом.

— Меня никогда не целовали. Никогда не приглашали на свидание.

Мышцы на его животе напрягаются.

— Как это возможно? Ты чертовски симпатичная.

— Эх, я была рыжей, с веснушками, круглым лицом и в то время полностью плоской в районе груди. Полагаю, это не то, что искали парни из моего класса.

Джон проводит ладонью вверх по моей руке.

— Мальчишки-подростки идиоты. У меня по умолчанию был один критерий в отношении девушек: легко завалить.

— Миленько.

— Эй, я же сказал, что мы были идиотами.

— Так ты говоришь, что твои стандарты изменились?

— Ах...

— Может, просто начни снова петь, — посоветовала я.

Он коснулся губами моей макушки.

— Это ты прервала тихую красоту моего пения о медленном погружении в неизбежную смерть, пока друзья смотрят на это и плачут.

Закрывая глаза, я глажу пальцем его кожу.

— Ты знаешь, что у тебя немного извращенное чувство юмора?

Я почти могу почувствовать его улыбку.

— Парни считают это чертовски раздражающим.

— Ты был таким же до... — Я неловко замолкаю.

От вздоха его грудь поднимается и опускается.

— Ага. Мрачный юмор висельника и недостаток соответствующей социальной тактичности.

Звучит так, будто он цитирует мистера Скотта.

— Я знала. — С улыбкой поворачиваю голову к его теплу. От него пахнет моим лимонно-медовым мылом, которым Джон мыл руки; под ним прячется отчетливый оттенок сандалового дерева, который может быть его дезодорантом. Ничего особенного, правда, но я бы с радостью прижалась носом к его коже и вдыхала в течение нескольких дней. По правде говоря, простое пребывание рядом с ним делает меня счастливой. — Никогда не меняйся, Джон. Обещай мне это.

Он молчит секунду, его рука лежит на моей макушке.

— Обещаю.

— Хорошо. А теперь спой мне песню не о смерти.

Он смеется спокойно и расслабленно, снова играя пальцами с моими волосами.

— М-м-м... знаешь, я только что осознал, что большинство медленных песен своего рода болезненные. Потеря любви, тоска, смерть... Боже, музыканты — это больное грустное стадо.

Я хрипло смеюсь.

— Половину времени весь мир грустный и больной. Ты просто поешь его песни, наделяя голосом и позволяя выпустить эти чувства.

Он играется с локоном моих волос.

— А ты когда-нибудь... — бездумно начинаю я и тут же прикусываю губу, чтобы заткнуться.

Джон дыханием согревает мои волосы.

— Когда-нибудь что?

— Ничего. — Я прижимаюсь сильнее. — Не знаю, что собиралась спросить.

Его голос мягкий, но слегка изумленный.

— Знаешь. Просто спроси, Стеллс. Все в порядке.

Я понимаю, что прижимаюсь к нему, пытаясь подготовиться, и подготовить его.

— Ты когда-нибудь думал о той ночи?

Он понимает, о какой именно ночи я говорю, и напрягается всем телом.

— Прости, — выпаливаю я. — Мне не стоило...

— Не надо, — прерывает он. — Я бы предпочел, чтобы ты спросила, чем ходила вокруг меня на цыпочках.

Я тупо киваю, ощущая, как учащается пульс.

Джон ерзает, устраиваясь удобнее.

— Все ходят вокруг этого на цыпочках, в том числе и я. Как будто это какая-то темная тайна, которая является шуткой, потому что все знают.

— Прости, — снова произношу я, не представляя, что еще сказать.

Но он, кажется, признателен за это, потому что слегка меня сжимает.

— Мы живем в мире, где люди, приветствуя друг друга при встрече, спрашивают: «Как ты?» Но лишь некоторые из нас на самом деле хотят знать ответ. Это вроде как забавно, если задуматься. В действительности мы не хотим знать, как дела у другого человека, но хотим выглядеть так, будто нам интересно.

— Я всегда испытываю искушение ответить, что у меня ужасные месячные судороги, и не могу вспомнить, оставила ли духовку включенной, и можете ли вы назвать это жареным бутербродом с сыром, если добавляете любое мясо, кроме бекона?

Джон смеется легко и коротко.

— На последний вопрос точно «нет». — Он замолкает, а потом продолжает сдержанно: — Тогда я не знал, что попал в беду. Я всегда жил на подъемах и спадах. И думал, что все так. Я мог быть наполнен энергией, выпускать песню за песней, бодрствовать лишь ради того, чтобы продолжать. А потом упирался в стену, и все рушилось. Мне не хотелось вылезать из постели, предпочитал сон бодрствованию, ничем не интересовался. Но группа всегда оказывалась рядом. Я был знаменит; у меня не было времени валяться, как я это называл.

— Что поменялось? — шепчу я.

— Не знаю, — отвечает он глухим, отстраненным голосом. — Спады стали длиться дольше, стали сильнее. Я начал жить в своей голове. И понял, что у меня не осталось желаний. Они все испарились.

— В каком смысле?

— У большинства людей есть мечта, которую они пытаются осуществить, цель в жизни, которая поддерживает их. Я сделал то, что хотел сделать. Достиг вершины. У меня ничего не осталось, не к чему было стремиться. Осознание этого поразило, и мне осталось смотреть в бездну. Поэтому тьма поглотила меня целиком. Все, о чем я мог думать: кто я на хрен такой? Чувствовал себя обманщиком, и все это... уродство начало наполнять меня... утверждая, что я нелюбим, недостоин, фальшив... пока я не почувствовал себя настолько грязным и застрявшим в собственной коже, что не мог это выдерживать. И выхода не было.

Теперь я глажу его кожу. Джон прекрасный человек, который оказал влияние и вдохновил бесчисленное множество людей и, казалось, не знал этого. Этот прекрасный мужчина более чем кто-либо из встреченных мной людей, заставляет меня чувствовать себя живой. Мне хочется плакать, потому что я тоже это чувствовала раньше. Не до такой степени, как Джон, но понимаю это ужасное чувство.