Итак: учись самостоятельно мыслить. Это значит: войди в контакт с собственной мыслью, переживи ее непосредственно в самом себе -- можно было бы сказать, ощути ее, как ты ощущаешь тончайшие перемены собственных душевных состояний. Оставим в стороне всякую ученость и образованность и попытаемся понять, о чем идет речь, руководствуясь просто вниманием и силою здорового суждения. Что мы делаем, когда полагаем, что мыслим? В лучшем случае последовательно и осмысленно комбинируем понятия и термины, в худшем -- просто нанизываем друг на друга слова. Этот худший, он же -- самый распространенный случай оставим пока без внимания, предположив, что судить о чем-либо следовало бы не по аберрациям (пусть многочисленным), а по образцам. Итак, будем ориентироваться на образцы, на так называемых "мыслителей" по профессии -- очень поучительный и очень скандальный случай, когда можно быть даже автором множества ученых книг, в которых днем с огнем не сыщешь... мысли. Объяснение скандала в его предыстории: будущие "мыслители", прежде чем

они учат других, учатся сами. Чему же их учат? Прежде всего, логике, или грамматике, мышления; есть правила, по которым прилагательное женского рода не прилагается к существительному мужского рода, и точно так же есть правила, по которым доказуемое нечто не доказывается с помощью этого же нечто. Освоив грамоту мышления, будущий "мыслитель" знакомится с комбинациями уже сыгранных партий (читай: философских учений, концепций, систем). Грамматика расширяется до таксономии и соответствующей классификации: сыгранные партии сортируются по рубрикам: "рационализм", "эмпиризм", "материализм", "идеализм" и т.д. и т.п. Возникают стереотипные оппозиции: "субъективное"-"объективное", "сущность"-"явление", "мыилление"-"созерцание", сплошные "черные ящики", о которых в свое время позорнейше писал Джон Локк, объясняя механизм мышления: "Недоступные восприятию тела, -- так писал Локк, -- исходят от вещей к глазам и через глаза посылают в мозг движение, производящее в мозгу наши идеи о телах"*. Остальное -- дело техники и навыков; важно помнить сочетания терминов и понятий у различных философов и, комбинируя их по-новому, не выходить за рамки правил комбинации. То, что при этом не переживается само содержание мыслимого и дело идет лишь о правильном употреблении терминов, считается вполне нормальным. Шахматист усмехнулся бы, заговори кто-нибудь о переживании "проходной пешки"', философ пожимает плечами, когда его спрашивают, а знает ли он по собственному опыту, что собственно означает "трансцедентальное единство апперцепции". В итоге, мысль редуцируется в термин, а термин объясняется через другой термин; сам термин "мышление" остается, конечно, в силе, но смысл его сводится только к техническому инструктажу, не более того. Признаемся: не каждый "мыслитель" нашел бы в себе мужество определить процесс мышления так, как это сделал один математик, когда его спросили о том, чем же он все-таки занимается. "Я определяю какие-то знаки, -- последовал невозмутимый ответ, -- и даю правила их комбинирования, вот и все"**. Поистине вот и все, но этим "вот и все" мышления философия каждый раз удостоверяет не что иное, как собственную невменяемость (не оттого ли, мимоходом говоря, с какого-то момента стало возможным вышучивать философов и даже... лупить их, как в той бессмертной сценке у Мольера; Платон, Плотин, св. Бонавентура -- какому античному или средневековому обывателю пришло бы в голову подтрунивать над ними!). Здравый смысл -- благодарение Богу! -- неистребим, и на каждого образованного комбинатора мысли всегда найдется не сильный в грамоте, но крепкий умом пересмешник, здоровым "чохом" ответствующий на всякого рода "словесную чушь" ("^оПкгат", как характеризует ее где-то Гете). Ярчайший пример, во мгновение ока освещающий суть сказанного: первая встреча Гете с Шиллером, разговор о "первора-стении", во время которого выяснилось, что самоучка Гете, говоря об опыте, имел в виду идею, и возражение Шиллера: "Это не опыт, это идея". Моментальная реакция Гете: "Значит я вижу идею". Поразмыслим над удивительной симптоматикой этого конфликта. Образованный кантианец Шиллер даже не вникает в суть услышанного; "трансцендентальный субъект" в нем, или, скажем предметнее, "аппарат латинского языка", автоматически фиксирует нарушение некоего правила. Спутаны "опыт" и "идея", а путать их нельзя, просто нельзя -- "вот и все"; ну что бы мы сказали о гимназическом учителе, читающем "Войну и мир" с красным карандашом, словно бы речь шла о школьном сочинении! Гете, и знать не знающий ни о каких правилах (благодатная судьба спасла его от философской образованности), философствует инстинктивно и по существу, описывая свой опыт и доверяя только собственным переживаниям. Тут-то и возникает дилемма: либо усвоить правила комбинирования и твердо "знать" впредь, что одно -- опыт и другое -- идея, но тогда придется распрощаться с самим собой и переключить собственную мысль на некий "автопилот", либо же к черту всякие правила, если они противоречат моему здоровому опыту, и тогда великолепно-упрямое: "А все-таки она вертится", в гетевской редакции: "Значит я вижу идеи". Вижу сам, своим внутренним зрением, и никакие терминологические катаракты не заслонят мне увиденного. Ибо если мне математически докажут, что надо верить не своим глазам, а чужим словам, я предпочту шире раскрыть глаза и крепче зажать уши.

*Д.Локк, Опыт о человеческом разуме, М., 1898, с. 111. **"Формалист" в книге А.Гейтинга "Интуиционизм", М., 1965, с. 15.

(Говоря в скобках, чтобы не соблазниться перспективами темы: а так ли уж грешил против правил "дилетант" Гете, соединяя опыт и идею, и так ли уж прав был одергивающий его и подпавший в этом пункте "латинскому влиянию" его несравненный друг? Правота Гете -- пусть без ведома его и тем лучше, что без ведома, -- поддерживалась не только опытом забытой философской традиции, от досократиков до шартрских платоников, но и семантикой греческого языка, где "идея" и значит "то, что видно"', за Шиллером стояла университетская традиция и стоял Кант.)

Альтернатива, вытекающая отсюда, формулируется со всей жесткостью: нам предстоит выбирать между самостоятельным мышлением и мышлением, функционирующим в нас без нашего участия. Иначе, между мышлением, индивидуально переживаемым, и мышлением, сведенным к голой технике, которая, как энергично выразился однажды Гуссерль, "ни в чем существенном не отличается от игры в карты или в шахматы". "Философия свободы" -- нужно ли об этом говорить? -- рассчитана исключительно на первый случай; читать ее, значит воссоздавать ее в собственном опыте, т.е. становиться ею. "Мыслителям", погрязшим в комфорте второго случая и принципиально отказывающимся причаститься к самим себе, с книгой этой нечего делать.