Несмотря на слой грязи, его нечесаные волосы и изодранную одежду, его нетрудно разглядеть

он исключительно привлекателен, в некотором роде суров.

Макая тряпку в миску с водой, я отжимаю излишки и осторожно прикладываю ее к первой ужасной ране на его животе. Он даже не вздрагивает от соприкосновения. Осторожно, чтобы не вызвать его раздражения, я смываю грязь с плоти и снова обмакиваю ткань, чтобы смыть кровь.

— Существо, которое сделало это ... его когти, должно быть, были острыми, как ножи. Края достаточно чистые, чтобы красиво сшить.

Только тик его идеально вылепленной челюсти свидетельствует о какой-либо реакции на мой комментарий.

— Скорее всего, для тебя это не имеет значения, но я благодарна за то, что ты сделал сегодня. Используя шприц со стерильной водой из набора, я промываю его рану, и крошечный черный комочек грязи высыпается через край, который я смахиваю пальцем.

Мышцы его живота напрягаются от контакта, и мои глаза снова притягиваются к острым углам его лица.

— Я так понимаю, они называют тебя Богом монстров.

Губы подергиваются, как будто он хочет улыбнуться, но не может, он отводит взгляд. Не более чем искорка юмора, которая быстро гаснет, когда возвращается его бесстрастное выражение.

— Ты находишь это забавным. Почему?

— Бога нельзя держать в цепях.

Мужской голос не должен проникать в грудь и будоражить ее, как рука, пойманная в банке с бабочками, но это происходит. Глубокий тембр баритона только усиливает мое очарование, шок от того, что я слышу его речь, разжигает мое любопытство, а глубоко мужественный звук приятен так, как я бы не осмелилась признать.

— И все же, я наблюдала за пятью мужчинами, прежде чем они пали ужасной, жестокой смертью. Но вот ты здесь, всего лишь с несколькими незначительными ранами.

— Если они незначительные, тогда почему ты здесь? Резкость в его тоне говорит о его очевидном раздражении моим присутствием.

После долгого прохождения через зажигалку, чтобы простерилизовать иглу, я продеваю все еще теплый металл сквозь его кожу, следя за любыми признаками того, что он может швырнуть меня через всю комнату от боли.

Ни единого движения в ответ.

— Я имел в виду относительно обезглавливания. Я недостаточно искусна, чтобы пришить голову обратно к плечам.

У него снова дернулась челюсть.

Я затягиваю стежок и прокладываю иглу для следующего, проталкивая ее сквозь необычно толстую его жесткую кожу. 

— Ты еще не жалеешь об этом?

— Сожалею о чем?

— Что спас мою жизнь?

— Ты пробыла здесь недостаточно долго, если думаешь, что я пощадил твою жизнь.

— Ты предполагаешь, что Ремус так же плох, как мутация, которая разорвала бы меня на части?

Мгновение он сидит тихо, как будто обдумывая вопрос. У меня такое чувство, что он из тех, кто мудро подбирает слова. 

— Это могло бы изнасиловать тебя. Затащил бы тебя в импровизированное гнездо и попытался оплодотворить тебя . Когда его глаза встречаются с моими, я делаю невысказанный вывод, что ему не обязательно говорить вслух.

По сути, именно это Ремус и запланировал для меня.

Я усмехаюсь над этим, собираясь обработать следующую рану, его тревожные слова отвлекают меня, я не могу избавиться от них, пытаясь думать о чем-нибудь другом. О чем-нибудь менее ужасающем. Я не утруждаю себя тем, чтобы сказать ему что-нибудь еще, пока не заканчиваю зашивать его последнюю рану, и когда я поднимаюсь на ноги, его кровь по всей моей

руке и на моем белом платье.

Кажется, он обращает на это внимание, его взгляд скользит от моих рук вниз к струящимся юбкам. Именно тогда я замечаю бледно-медовый цвет его радужек под длинными, чернильно-черными ресницами.

Поразительно.

Однако за их красивыми оттенками, которые переливаются при правильном освещении, скрывается острота, своего рода сфокусированный интеллект, которому не место в клетке, как безмозглому зверю. Красноречивая острота, которая заставляет меня чувствовать себя уязвимой, несмотря на его ограничения. Этот человек не идиот, что бы он ни пытался донести.

Нет. У меня такое чувство, что он для чего-то здесь выжидает.

Больше не отвлекаясь на его раны, я улавливаю запах его тела и поворачиваю голову, чтобы сморщить нос.

Бросив свои припасы, я шаркаю к двери и нахожу охранника, сидящего на своем табурете и курящего. 

— Простите? Звук моего голоса, кажется, отвлекает его внимание, он тушит сигарету и спешит встретить меня у двери.

— Все в порядке?

— Да, но могу я попросить у вас немного мыла? Мне нужно смыть немного крови.

— Конечно, конечно. Сейчас вернусь.

Оборачиваясь, я замечаю кандалы, приковывающие Титуса к стене, и когда охранник возвращается с куском мыла, я поворачиваю голову в их сторону. 

— Есть шанс, что мы сможем их убрать?

— Не-а. Не пока ты здесь. Стоя спиной к Титусу, охранник наклоняется к моему уху и понижает голос. 

— Я уверен, что с ним все в порядке, но я бы не стал рисковать.

Хотя я думаю, что жестоко оставлять его прикованным, я киваю. 

— Хорошо.

Я возвращаюсь к Титусу, который теперь смотрит в потолок, как будто трещины там могут открыться и показать ярко-голубое небо над головой. Опускаясь на колени рядом с ним, как и раньше, я протягиваю ему кусок мыла. 

— На случай, если ты захочешь помыться.

Он ударяет кулаком, натягивая цепь, и я вздрагиваю от лязга металла. 

— Трудно что-либо делать, прикованным к стене.

— Могу я помочь?

— Если это тебя так сильно беспокоит.

— Я просто подумала, что это могло бы ... стать лучше, вот и все. Я опускаю тряпку, которой пользовалась ранее, в воду, теперь розовую от крови, затем намыливаю мыло. Что бы они ни использовали, это не мыло со сладким ароматом, которое мы покупаем на рыночной площади в Шолене. Это скорее творожистое мыло, обычно изготовленное из щелоке. Нэн иногда использовала его для очистки крови, так как он более абразивный. 

— Можно мне?

Расправив плечи, он отворачивается от меня. 

— Как хочешь.

Прикладывая ткань к его руке, я чувствую, как его мышцы твердеют под тканью, когда я провожу маленькими кругами по его коже, стараясь избежать новых швов. Я спускаюсь к его рукам, и грязь смывается, обнажая теплую бронзу. Когда я переворачиваю его ладонь, скользя тканью по мозолям, я не могу не заметить, как нежно его большие огрубевшие руки лежат в моих. Я поднимаю взгляд и вижу, что он смотрит на меня сверху вниз, тяжесть его глаз отвлекает меня от уборки, и быстро отвожу взгляд, щеки покалывает от тепла. Мытье губкой для меня не в новинку, поскольку я часто мыла пациентов, прикованных к постели, но что-то в этом ощущается странно по-другому. Более интимное. Я прочищаю горло, возвращаясь к задаче. 

— Моя бабушка говорила мне никогда не доверять мужчине без мозолей на руках. Я заметила, что у Ремуса гладкие, как попка младенца.

Когда он снова отворачивается, его щека вздрагивает, как будто он хочет снова улыбнуться, но не делает этого.

Пряча собственную улыбку, я продолжаю мыть, полоскать и намыливать, по пути

вниз по каждой руке. Вдоль его предплечья - выразительный белый шрам, который тянется вдоль его вены, вид которого является невысказанным показателем того, как далеко зашел этот человек.

Я не спрашиваю об этом. Вместо этого я передаю салфетку Титусу и жду, пока он вытирает грудь и подмышки.

Как только он заканчивает, я продолжаю, спускаюсь к его ногам, и когда я тянусь к его лодыжке, он отдергивает ногу, хмурясь.

— Пожалуйста. Я бы хотела сделать это для тебя. Я снова протягиваю руку, и, хотя он по-прежнему хмурится, он позволяет мне положить его ногу себе на колени, чтобы помыть.

Я всегда ценила историю о том, как Иисус омывал ноги апостолам, а наш старый священник даже зашел так далеко, что практиковал праздник Святой Девы Марии перед Пасхой. Мне это всегда казалось добрым и скромным жестом, но я вижу, что Титус не привык к таким вещам, по тому, как напрягаются его мышцы, когда он отводит от меня взгляд. Внимание явно заставляет его чувствовать себя неуютно.

К тому времени, как я заканчиваю, миска становится коричневой от пены, и я зову охранника сменить ее еще раз.

Если выжать свежую воду на его кожу, то остатки мыла смоются, и я обнаруживаю, что чем чище он становится, тем легче разглядеть его шрамы. Их так много. 

— Могу я помыть тебе спину?

С безразличным выражением лица, он пыхтит и отворачивается в сторону, скрещивая свои скованные руки одна на другой.

При виде него у меня сводит живот. Его спину покрывает карта грубых шрамов, которые, должно быть, нанесены кнутом. Глубокие туннельные борозды проходят под моими кончиками пальцев, когда я бездумно прикасаюсь к ним, и при подергивании его плеча я отдергиваю руку за тканью.

Прежний запах исчез, и к тому времени, как я заканчиваю, от него пахнет чистотой, несмотря на застарелую вонь в комнате.

— Я вернусь, чтобы проверить твои швы. Убедиться , что они заживают должным образом.

Подтягивая колени кверху, он опирается на них локтями. 

— Спасибо.

— И еще раз спасибо тебе. Неважно, лучше моя ситуация или хуже, я благодарна за то, что ты сделал там, на арене.

Не потрудившись взглянуть на меня, он лишь коротко кивает в ответ.

Собрав припасы, я жду, пока охранник закроет дверь и передаст ему грязную воду и тряпки. 

— Откуда в этом месте электричество?

— Некоторое время назад Ремус украл кучу солнечных панелей. Более чем достаточно для этого здания.

— Что он намерен делать со всей этой силой?

— То же самое, что и все людю, обладающие властью. Хранить это. Позволь мне избавиться от этого. Он уходит куда-то с пропитанными кровью тряпками, и звук шепота достигает моего уха, как и раньше.

Нахмурившись, я вглядываюсь в Титуса, рот которого, кажется, не двигается. Я на цыпочках подхожу к следующей двери, заглядываю в маленькое окошко, и только тусклый свет с моей стороны двери дает неясный вид на то, что находится за ней.