Губы отца снова зашевелились. Его глаза умоляли меня слушать. Я хотел, очень хотел, но услышал только гудок.
Слеза упала с папиной щеки на мою.
Из моего горла вырвалось шипение, словно капля обожгла меня в том месте, где она упала.
Папа никогда не плакал.
Его губы двигались медленнее, а его тело все еще прикрывало мое. Защищая меня от всего, что происходит или уже произошло.
Клетка из гнутой стали сковала нас. Я не смог бы выбраться из-под него, даже если бы попытался.
Я успел сжать кулак и вцепиться в его рубашку, прежде чем он рухнул на меня. Мои руки дрожали под его весом, а вторая все еще обхватывала рукоятку ножа.
Глаза отца оставались открытыми, но я знал, что он больше не жив. Его душа уже улетела. И я, наконец, понял, что он имел в виду, когда говорил, что души бесценны.
Чувства возвращались одно за другим, просачиваясь, как дождь.
Сначала слух.
— Там есть кто-нибудь еще?
— Ребенок.
— Живой?
— Черт... Сомневаюсь. Этот грузовик на полной скорости врезался прямо в них. У них не было шансов.
И тут у меня заныла кожа.
Отец был холодным.
Очень холодным.
Слишком холодным.
Я знал, что это значит.
Кусочек его плоти оттаял от лица и упал мне на грудь. Если он и был горячим, то я этого не чувствовал.
Я весь дрожал, зажмурив глаза, борясь с желчью, поднимающейся к горлу, мой желудок все еще был крепко стиснут.
Слезь с меня.
Я не хочу чувствовать твою смерть.
Я не хочу чувствовать, и точка.
Наконец-то я смог говорить.
— Жив, — прохрипел я, слыша, как люди стонут, рычат, кричат, пытаясь перевернуть машину в вертикальное положение. — Я жив.
Но я не чувствовал себя таковым.
— Держись, приятель, — раздался голос. — Мы достанем тебя. Это займет некоторое время, хорошо?
— Хорошо.
Не хорошо.
Не было ничего хорошего.
Я зажал рот, слушая их разговор.
— Подожди. Разве это не...?
— Да. Бо Сан. Бо Сан. — Тишина. — Иисус, блядь, Христос.
— Он...?
— Им придется вытащить его, прежде чем они смогут добраться до ребенка. Он налетел на грабли через расплавленный металл.
— Черт побери. Бедный ребенок.